Тем, кого я переводил, я часто советовал, что убрать, где расширить…» - ссылка на интервью с переводчиком Липкиным Семеном Израилевичем

 Липкин Семен Израилевич (1911) - поэт, прозаик, переводчик.

Автор книг стихотворений "Очевидец", "Воля", "Кочевой огонь", "Письмена", "Семь десятилетий", повестей "Декада", "Записки жильца", мемуаров.

В его переводах публиковались калмыцкий эпос "Джангар", бурятский "Гэсэр", татарский "Идегей", "Аккадское сказание о Гильгамеше, о все постигшем", эпизоды индийской "Махабхараты", поэмы Фирдоуси, Джами, Навои и др.

РЖ: В доме ваших родителей было много книг?

С.Л.: Нет, но я с раннего детства ходил в "Библиотеку приказчиков-христиан" и "Библиотеку приказчиков-иудеев", которые были недалеко друг от друга.

Отец мой - портной, участвовал в революции на стороне меньшевиков, много читал, часто вместе со мной.

РЖ: И какие книги?

С.Л.: Разные - романы, рассказы, книги по истории, религии...

РЖ: В детстве у вас были любимые переводные книги?

С.Л.: Диккенс. По-немецки я читал Гейне и Гете...

РЖ: Немецкий вы учили самостоятельно?

С.Л.: Отец прилично зарабатывал и каждый год отправлял нас в Люстдорф ("веселую деревню"), дачное место в Одессе, где жили немцы. Там я учился языку у мальчиков, а потом сам продолжал.

РЖ: Кроме вас, у родителей были еще дочь и сын.

С.Л.: Да, Клара, врач, была младше меня на 10 лет, ее назвали в честь родственницы матери, а брат Михаил, математик, на 12.

РЖ: Как вы пришли к переводу?

С.Л.: Я писал стихи чуть ли не с раннего детства, их немного печатали в Одессе, как-то руководитель нашего литературного кружка послал стихи, в том числе и мои, в журнал "Октябрь". Когда в 1929-м я приехал в Москву, одно мое стихотворение "Октябрь" уже напечатал.

В Москве я познакомился с Мандельштамом, бывал у него, меня он ругал, редко похваливал. С его помощью в 3-м номере "Нового мира" за 1930-й год опубликовали мое стихотворение; дважды мои стихи напечатал солидный "кузнецовский" альманах "Земля и фабрика", "кузнецы" были свободнее РАППовцев, печатали хороших писателей - Пастернака, Бабеля, например.

1931-й - год перелома, меня перестали печатать, иногда "Огонек" заказывал стихи к осени, зиме... Мои товарищи - поэты Аркадий Штейнберг, Арсений Тарковский, Маруся Петровых - в это время тоже не печатались. За многие годы журнал "Прожектор" опубликовал маленькое стихотворение Тарковского, Штейнберг называл это "труд Тарковского". Нас ценил Георгий Шенгели, и когда он стал редактором "Литературы народов СССР" в Гослитиздате, то привлек нас к переводу. Мы языков не знали и переводили с подстрочника - в этом плане белорусские, украинские произведения легче среднеазиатских. Переводили, что давали, прозой не занимались, зарабатывали немного... к тому же я учился.

РЖ: А где?

С.Л.: На химическом факультете московского инженерно-экономического института. В это время мое стихотворение опубликовал Горький. Тогда целые страницы "Известий" отводили под "Жизнь Клима Самгина", а внутри, в рамочках, печатали чьи-нибудь небольшие стихи.

РЖ: Вы были знакомы с Горьким?

С.Л.: Нет. Он выбрал довольно слабое мое стихотворение и посоветовал одному большому издательству привлечь меня к переводу. Мне дали переводить стихи латышского классика Яна Райниса, а в 1933-м приняли кандидатом в члены Союза писателей.

Однажды меня вызвали в Союз, и поручили перевести поэму Сулеймана Стальского "Дагестан". Перевод Суркова Горькому не понравился, и он предложил мою кандидатуру. Сурков перевел содержание довольно правильно, но не передал музыку стиха, рифму, редиф. По-русски редиф передать трудновато, поэтому задача для меня была интересна. К тому же мне предложили поехать в Дагестан.

РЖ: Познакомиться со Стальским?

С.Л.: Да. Я согласился, но узнав, что в дагестанской писательской организации я, как представитель Москвы, должен разрешить какой-то спор, сказал: "Я не член Союза писателей, только кандидат, я ничего не знаю о Дагестане. Как я могу разрешить спор?" На что мне ответили: "У нас нет денег на двоих, в таком случае, мы отказываемся от ваших услуг". Но через неделю снова вызвали: "Будете заниматься только переводом". Я попросил недели три, чтобы в Ленинской библиотеке почитать книги по истории Дагестана, его языков... Мне купили билет в международный вагон, который я впервые увидел изнутри, я доехал до Дербента, а потом на машине наверх, в Ашага-Сталь, дом Сулеймана Стальского.

РЖ: Как вас принял автор?

С.Л.: Очень хорошо. Один раз, правда, рассердился - девушка послала мне поцелуй из-за высокой глиняной стены, я - ей в ответ. Он предупредил: "Если не прекратишь, тебя убьют".

Подстрочник его поэмы начинался с истории Дагестана вплоть до наших дней, по части истории был очень беден, а т.к. я уже начитался книг, то решил сделать кое-что по-своему. Я сказал Стальскому, что хочу разбить поэму на главы, в каждой будет свой редиф, на что он ответил: "У меня есть большой мешок, на дне мешка много дорогих вещей, у меня нет сил поднять их, даю тебе этот мешок, поднимай их сам". То есть он дал мне свободу действий. Мой перевод напечатали в "Правде" и во всех книгах, посвященных Сталину и революции.

РЖ: Это ваш первый серьезный перевод?

С.Л.: Да, у меня была еще одна важная работа. Мне понравился калмыцкий эпос "Джангар", фрагмент которого пропел мне соученик по институту - и дал подстрочник.

РЖ: Он был калмык?

С.Л.: Да. Я его перевел и напечатал в альманахе, посвященном поэзии народов СССР. В "Правде" хвалебную статью об этом переводе написал К.И.Чуковский - мало того, узнал мой адрес и пригласил к себе. Так я познакомился с ним, его женой, дочерью Лидией. Помню, меня пригласили к обеду, а Лидию - нет, пока мы сидели за столом, она входила, выходила, видимо, были натянутые отношения...

Мое положение укрепилось - по предложению калмыков Гослитиздат заключил договор на перевод "Джангара".

Потом, изучив всю поэму, этот кусок я не включил, - я не совсем понял своего товарища, там другая техника стиха, Чуковский тоже не знал, какая техника правильная. Когда я окончил работу, в Союзе писателей устроили вечер, на него приехали калмыки. Фадееву, председателю Союза, перевод понравился, создали даже комитет по "Джангару", в который вошел и я. В 1940-м в Калмыкию на специальную сессию, посвященную выходу перевода, приехали крупнейшие советские писатели.

Вскоре началась война, меня мобилизовали на 5-й день. Вначале я служил в газете, на Балтике, причем редактор был ниже меня по званию - я был техник-интендант 1-го ранга, то есть старший лейтенант... В Калмыкии в это время создавали 110-ю конную дивизию, вызвали меня, я поехал туда в начале 1942. Кое-как научился скакать на лошади. На Дону была наша первая битва, нас разбили немцы - разъединили дивизию на части, и я оказался в группе 10-12 человек. От нас кто-то удирал, другие присоединялись. Меня выбрали руководителем. Мы решили идти на запад - соединиться с армией. А у меня было особое положение на земле, захваченной немцами: я еврей. Ночью мы скакали, а днем прятались в поле, завшивели, больно было сидеть на лошади. Кое-как доскакали до одной деревни, вошли в первую избу. Оказалось, ее уже заняли немцы, а хозяин избы - их староста. Мы его испугали, он сделал горячую воду, я расставил вооруженных людей, и мы помылись. Потом он нас накормил - хлеб, чай - и спрашивает меня: "З якои ви нации?" Я говорю: "Армянин". А в Одессе был такой порядок: после 7 классов школы 3 года специализации - химпрофшкола, металлпрофшкола. Я поступил на чертежное отделение художественной профшколы, одним из преподавателей был Оганес Александрович Шахдидарьянц, мне он нравился, я ему тоже. И я сказал, что меня зовут Оганес Александрович Шахдидарьянц. А он: "А минэ сдается, что ви з жидив". В комнату заходила жена хозяина, ставила новые стаканы чая, и когда она снова вошла, он у нее спросил: "З якои они нации?" Она говорит: "Вырмянин".

Ночью мы сели на лошадей и после многих приключений доскакали до Моздока, оттуда нас отправили в Орджоникидзе, тогда столицу Северной Осетии. Тут меня выручила еврейская хитрость - знамя нашей дивизии случайно осталось у меня. Когда нас вызвали, я рассказал, как все было, показал знамя. Нас отпустили, но дивизию распустили, и я поехал в Москву. Вскоре меня отправили в Сталинград, и я оказался одним из участников Сталинградской битвы. Вот мои основные военные дела.

РЖ: А после войны снова вернулись к переводу.

С.Л.: Да. До 1940-го мне дали важную работу - перевести с подстрочника поэму "Лейли и Меджнун" Навои. После "Джангриады" это моя первая серьезная работа.

РЖ: А как же поэма Сулеймана Стальского?

С.Л.: То политическая работа, я не включаю ее в свои книги. Перевод поэмы Навои издали во время войны, я был в это время в Ленинграде. Шли годы. Ко мне обратился таджик Мирзо Турсун-заде, чтобы я переводил его стихи. Эту работу печатали в московских журналах и газетах, она выходила отдельными книгами. Потом предложили перевести поэму Фирдоуси, я изучал персидскую литературу, за полтора года стал прилично говорить по-таджикски. Еще в прошлом году я немного разговаривал с таджиками-рабочими в Переделкине.

РЖ: Персидский и таджикский языки чем-то отличаются?

С.Л.: Это один язык, разница в том, что таджики окали, как у нас на севере, и в их официальном языке было много русских слов. Например, газета называлась "Тоджикистоне совити" - "Советский Таджикистан".

Я переводил Фирдоуси много лет, в "Шах-наме" 30000 строк; потом другого классика - Джами, известных персидских лириков... Основная часть моих переводов - с таджикского, мне часто помогали ученые.

Затем меня пригласили в Бурятию, я перевел эпос "Гэсэр". Я всегда изучал основы языка, с которого переводил.

РЖ: А какой перевод был самым интересным?

С.Л.: С индийского, "Махабхарата".

РЖ: А что именно было интересно?

С.Л.: "Махабхарата" - одно из самых древних произведений Востока. В "Библиотеке всемирной литературы" напечатали 10000 строк моего перевода.

РЖ: Были вещи, которые хотелось перевести, но не удалось?

С.Л.: Нет.

РЖ: А ваши стихи тем времени почти не печатали.

С.Л.: Да, первую книгу моих стихов напечатали, когда мне было 56 лет. Всю жизнь я целиком отдавался переводу.

РЖ: Влияло ли то, что вы переводили, на ваши собственные стихи?

С.Л.: Думаю, да. Во-первых, у меня были подражания. Во-вторых, вещи, которые я переводил, - религиозные, а я поэт религиозный.

РЖ: Какой перевод был самый трудный?

С.Л.: "Махабхарата". Я знал таджикский язык, немного говорил по-узбекски, а тут гораздо более древняя эпоха, другая религия и быт.

РЖ: Несмотря на существующие переводы, вы сделали стихотворное переложение аккадского эпоса о Гильгамеше.

С.Л.: Меня он потряс, я начал переводить несколько песен в 1980-х, а в 1989 закончил. Я знал два перевода - Н.С.Гумилева и И.М.Дьяконова. Перевод Гумилева мне не нравился - страниц 30 с французского подстрочника... хотя как поэта я его высоко ценю и люблю. А перевод Дьяконова не поэтический, но очень точный. Я основывался на переводе Дьяконова, но в моей работе другой размер.

РЖ: Вы считаете, этот размер ближе к аккадскому?

С.Л.: Нет, просто я решил, что эту вещь надо так перевести, хотя это ненаучный подход. Когда я сверял его с дьяконовским переводом - он редко, но похож.

РЖ: "Поэма о Гильгамеше" - исключение, обычно вы первый переводчик.

С.Л.: Да.

РЖ: По-вашему, стиль переводчиц отличается от стиля переводчиков?

С.Л.: Талантливые переводчицы сильны так же, как переводчики.

РЖ: Вы переводили и произведения женщин?

С.Л.: Я перевел много стихов таджикской поэтессы Зульфии, дружил с ее мужем Алимджаном, который случайно погиб, не будучи на фронте. Дружили до тех пор, пока мы с Инной Львовной Лиснянской в знак протеста не вышли из Союза писателей: за участие в альманахе "Метрополь" из Союза писателей выкинули двух молодых людей - Евгения Попова и Виктора Ерофеева. Шесть лет нас не печатали, и Зульфия некоторые мои переводы отдала другим переводчикам...

Поэтам, которых я переводил, я часто советовал, что убрать, где расширить. Авторы прислушивались к моим замечаниям.

РЖ: В таких случаях вы думали о читателе?

С.Л.: Мне хотелось, чтобы русским читателям эти стихи нравились. Я переводил старательно, многие хотели, чтобы я перевел их стихи.

РЖ: Они напрямую к вам обращались или в Союз писателей?

С.Л.: В Союз писателей тоже, например, Турсун-заде.

Меня огорчало то, что не печатали мои стихи, годы шли, а книги не было. Кое-что печатали в журналах, несколько раз в "Новом мире", но "Известия" грубо выступили против одного моего стихотворения. Я спросил Твардовского: "Что дальше?" "Отвечать не будем, но печатать вас продолжим". Не так часто, но печатали, некоторые мои вещи не нравились Твардовскому.

РЖ: Если бы печатали ваши стихи, вы бы занимались переводом?

С.Л.: Не знаю. Тарковский прекрасно переводил, но у него есть строки: "Ах, восточные переводы, / Как болит от вас голова...". Я переводил с удовольствием... хотя, если бы нормально печатали, возможно, и не переводил бы.

РЖ: А кто из вашего окружения был вам близок?

С.Л.: Я уже назвал четырех друзей. Правда, одно время мы с Тарковским поссорились: он был виноват в одном поступке, а я - в грубости. Ахматова просила меня исправить ошибку Тарковского. Инна Львовна нас помирила.

Самым близким другом был В.С.Гроссман. Я спрятал один экземпляр его романа "Жизнь и судьба" у своего брата Михаила и с помощью Войновича передал в Германию. Книгу напечатали во Франции 60000-м тиражом, потом в Америке...

РЖ: Вы знали очень многих интересных людей, литераторов... Кто вам был больше всего симпатичен?

С.Л.: Кроме тех, кого я назвал, - Платонов. В книге о Гроссмане я довольно много написал и о Платонове.

РЖ: А Мандельштам как человек какое производил впечатление?

С.Л.: Нервный, жил материально плохо, писал мало, халтурой не занимался, в то время работал в "Московском комсомольце".

РЖ: Вы были знакомы и с Надеждой Яковлевной?

С.Л.: Да. Она оказалась хорошей писательницей, но никогда не включалась в наш литературный разговор с Осипом Эмильевичем, что-нибудь читала. Через нее я познакомился с Ахматовой, Анна Андреевна об это встрече забыла.

После Сталинградской битвы человек из Ташкента сообщил, что мои родные живы. Когда немцы приближались к Одессе, моя мать и сестра уехали, брат был на фронте. Они оказались в Ташкенте, а т.к. я переводил с узбекского, их прилично устроили в доме, где жили литераторы. Мне дали отпуск на 5 дней, но отсутствовал я 10 - поезда ходили плохо. Во дворе дома, где жила мама и сестра, я встретил Надежду Яковлевну. Она сказала, что здесь живет Анна Андреевна: "Хотите, познакомлю?" Я был одет по-морскому, с кинжальчиком, мы пошли. Анна Андреевна интересовалась Сталинградской битвой, а я хотел прочесть стихи, но застыдился. В этом смысле я не похож на других - не начинал читать, пока не просили. Она не попросила... После войны нас познакомила Петровых, я напомнил ей о той ташкентской встрече, она сказала, что помнит молоденького морского офицера, но не знала, что это я.

РЖ: Вы писали о Багрицком. Он производил приятное впечатление?

С.Л.: Очень. Любил шутить. В Кунцеве он жил в избе, комната была разделена на две половинки, но не до потолка, сзади кухня и комната жены. Я к нему приходил через день, он меня устроил неподалеку.

РЖ: Какое это было время?

С.Л.: 1929-й. Однажды я пришел, а между аквариумами на высоком столе сидит пожилой человек, другого хорошего места не было. Багрицкий всегда полулежал на старом диванчике. Это был Михаил Кузмин, он ценил стихи Багрицкого. Приехав из Ленинграда, он решил познакомиться с Багрицким.

Из всей нашей группы Багрицкий ставил на первое место Штейнберга, потом меня. Как он относился к Марусе Петровых как поэту, было непонятно... но ласково. Стихи Тарковского, может, самого талантливого из нас, ему не нравились, он считал, что они похожи на мандельштамовские...