Павел Грушко: «Считаю себя одним из наиболее точных переводчиков…» - ссылка на интервью с переводчиком Павлом Моисеевичем Глушко

 Павел Моисеевич Грушко (род. в 1931 г.) - поэт, драматург, переводчик классической и современной литератур Испании и стран Латинской Америки, Португалии и Бразилии, Англии и США. В недавнем прошлом - руководитель творческих семинаров в Литературном институте им. М.Горького и в МГУ им. М.Ломоносова. 

Русский Журнал: Переводите ли Вы несколько произведений одновременно?

Павел Грушко: Помимо стихов, иногда приходилось в те же самые дни переводить прозу, или драматургию, или эссе; эти переключения разнообразят работу переменой "жанровой обстановки". Я также пишу - это для меня не менее, если не более важное дело - свои стихи, пьесы-либретто и статьи. Одновременность разнообразного, полагаю, наделяет большей полнотой творчество, да и самое жизнь. К тому же я, по-видимому, по природе своей - "многостаночник". (Просьба к "одностаночникам" - отнестись с пониманием к этому моему признанию.)

РЖ: Какие работы оказались для Вас наиболее трудными?

П.Г.: С точки зрения техники всегда трудно переводить регулярную поэзию, особенно терцины и сонеты. Как любому переводчику испанской и латиноамериканской литератур, мне непросто переводить, если можно так сказать, - "с католического на православный", тут многое не сходится, вернее, сходится не в той мере, в какой хотелось бы. Если назвать некоторые работы, то это - с испанского - "Сказание о Полифеме и Галатее" Луиса де Гонгора-и-Арготе, игровая проза аргентинца Хулио Кортасара и - с английского - стихи Дилана Томаса. Всего не упомнить. Трудно дается и перевод испанских пословиц и поговорок - я их перевожу из того убеждения, что традиционный в этих случаях подбор русских аналогов напоминает сбор "клюквы". Вообще, трудность - залог того, что, преодолев ее, можно добиться чего-то дельного: "Какой безумец согласится строить, если он не верит в реальность материала, сопротивление которого он должен победить?" (О. Мандельштам) Я отношусь к переводчикам, которые зачастую сами выбирают трудности (многие из этих работ до сих пор в столе).

РЖ: Согласны ли Вы с точкой зрения, что первые страницы перевода всегда слабее последующих, так как переводчик только вживается в атмосферу произведения?

П.Г.: Это не так. Текст - не спектакль, когда нельзя вернуться к первой сцене. Переводчик, как любой автор, имеет возможность не один раз вернуться к началу перевода, и, если оно "проваливается", - поднять его до уровня всего текста. Зачастую ведь и заглавие окончательно формируется лишь после того, как сделан весь перевод.

РЖ: Влияла ли атмосфера переводимого произведения на Вас, на Ваши взгляды, мировоззрение?

П.Г.: Конечно. Художественный перевод больших авторов - уникальный университет, многие его лекторы великолепны, с ними трудно не соглашаться. Помимо духовного воздействия переводчик испытывает и влияние эстетическое, что видно у пишущих самостоятельно, к числу которых я отношусь. В этом нет ничего зазорного: каждый где-то чему-то учится, - лучше уж у великих авторов, чем у посредственных наставников.

РЖ: Как Вы переводите - вначале создаете "рыбу" или сразу работаете с каждым предложением?

П.Г.: Термин "рыба", по-моему, применяется к абракадабре, показывающей ритмическую структуру мелодии для музыкально необразованных поэтов-песенников - для последующей подтекстовки на готовую музыку. Применительно к переводу это можно понять как синоним подстрочника, который необходим тем "песенникам", которые не знают язык оригинала. В подавляющем большинстве случаев я сразу начинаю переводить, "пережевываю" словесную массу, нащупывая доминанту, то есть - органично зазвучавшую по-русски строку (в поэтическом тексте), группу фраз (в прозе) либо естественную интонацию (в пьесе). Эта твоя доминанта (у другого переводчика она всегда иная) определяет все. (См. также ответ на вопрос 3). В этом смысле большинство критических мнений по поводу чужих работ (в том числе - "внутренних" издательских рецензентов советской эпохи) без учета конкретной переводческой просодии - мягко говоря, наивны, а порою - тому немало примеров - злоумышленны.

РЖ: Кто Ваши любимые переведенные Вами авторы - и почему?

П.Г.: Полагаю, это те, чье влияние, в первую очередь как читатель и писатель, я испытал и продолжаю испытывать: Луис де Гонгора-и-Арготе (мир его барочных метафор), Хуан Рамон Хименес (многотональный лиризм), Пабло Неруда (нон-конформизм его книги "Эстравагарио), Октавио Пас (осмысление доколумбовой Америки и современного мира), Хорхе Луис Борхес (особенно - его взгляд на взаимоотношения Автора, Текста и Читателя), Хулио Кортасар (полигон его форм, сюжетов и приемов), Элисео Диего (христианская совестливость и сострадание ближнему), Хосе Хименес Лосано (скупая яркость художественных средств).

К тому же со многими из "любимых" я имел счастье общаться, что тесно связало переводимые тексты с сущностью авторов: это, к примеру, те же Пабло Неруда, Хулио Кортасар, Октавио Пас, Элисео Диего, Хосе Хименес Лосано, а также Николас Гильен, Хосе Лесама Лима, Эльвио Ромеро и другие.

РЖ: Было ли такое в Вашей переводческой практике - Вы брались за работу, но по каким-то причинам она не удавалась, и Вы ее бросали?

П.Г.: Ох, было... Однако, бросал не потому, что работы не удавались, а потому, что откладывал их до поры до времени, что длится до сих пор, как, например, "Странствования Ойсина" Ийтса (переведенное мною начало этой поэмы опубликовано как приложение к книги Ийтса, вышедшей в "Памятниках"); целиком эту поэму хорошо, на мой взгляд, перевела Алла Шарапова.

РЖ: Возвращаетесь ли к своим старым работам, чтобы что-то переделать?

П.Г.: Да. Во-первых, в тех случаях, все более редких, когда, перечитывая, нахожу у себя грамматические ошибки, неправильное употребление слов или - в поэтических текстах - неправильные ударения (к слову сказать, я не стесняюсь показывать свои огрехи друзьям и ученикам: ведь они могут попасться на том же, - у русского языка немало подвохов, о которых не догадываются некоторые заносчивые "мастера" и "редакторы"). Естественно, тут же исправляю ошибку и делаю все возможное для переиздания исправленного варианта. Во-вторых, при переизданиях, - это всегда повод для нового прочтения, а так как все мы ежеминутно меняемся вместе с миром, то меняется и наше взаимоотношение с текстом; неизменно находится при этом нечто тебя не удовлетворяющее. Вот почему я сторонник проставления в книгах даты перевода. Есть у меня и сделанные мною в разные годы переводы одного и того же оригинала, - кажется, что выполнены они разными людьми.

РЖ: Применим ли к Вашей работе критерий "точный/неточный" перевод?

П.Г.: Я считаю (хотел бы считать) себя одним из наиболее точных переводчиков; стараюсь переводить как можно ближе к оригиналу (естественно, бывают огрехи из-за неправильного понимания текста или, скажем, из-за так называемой "глазной ошибки"). Так как я сам автор, у меня нет желания играть мускулами на чужих текстах, улучшать их. Известно: переводятся не слова, а смыслы, да еще надо увлечь читателя переведенного тобою текста в за-текстовое - контекстовое - пространство, так что порою излишняя точность в переводе оборачивается предательством. Важнее оценивать перевод не столько с позиций точности, сколько - верности. Да и о какой точности или верности можно говорить, если любой хороший перевод - не больше чем мастерская "обманка". И никакая это не трагедия - нет в переводе клонов.

РЖ: Что считаете своей первой серьезной переводческой работой?

П.Г.: Перевод стихотворений Пабло Неруды из книги "Эстравагарио" в начале 60-х годов. Эти тексты, в исполнении Вячеслава Сомова, нашли заинтересованный прием у слушателей, что меня крайне обрадовало и воодушевило.

РЖ: Кто Ваши любимые писатели - классики, современные?

П.Г.: Если ограничиться пятерками прозаиков (не испаноязычных), то это - из российских - Пушкин, Толстой, Замятин, Платонов, Эппель. Из зарубежных - Боккаччо, Стендаль, Кафка, Гессе, Фолкнер.