Не хочу превращаться в сороконожку» - ссылка на интервью с переводчиком с французского Мильчиной Верой Аркадьевной

 Мильчина Вера Аркадьевна - переводчик с французского, историк литературы. В ее переводах публиковались "Физиология брака", "Урсула Мируэ", "Изнанка современной истории", "Монография о парижской прессе" О. де Бальзака, "Замогильные записки" Ф.-Р. де Шатобриана (совместно с О.Гринберг), "Россия в 1839 году" А. де Кюстина (совместно с О.Гринберг, И.Стаф, С.Зенкиным), "Смарра" и "Фея хлебных крошек" Ш.Нодье, "Социальная диорама Парижа" П.Б.Козловского, "Что такое Франция" Фернана Броделя (совместно с О.Гринберг, И.Стаф, С.Зенкиным), "Элегантная жизнь, или Как возник "Весь Париж" А.Мартен-Фюжье (совместно с О.Гринберг), "Короли-чудотворцы" М.Блока, "Россия входит в Европу" Ф.-Д.Лиштенан, "Шовен, солдат-землепашец" Ж. де Пюимежа, "Миф о иезуитах. От Беранже до Мишле" М.Леруа и др.

Лауреат премии им. М.Ваксмахера (2001 г.) за перевод сборника произведений О. де Бальзака "Изнанка современной истории" (Издательство Независимая газета).

РЖ: Расскажите, пожалуйста, из какой вы семьи.

В.М.: Мои папа и мама - редакторы. Редакторы и корректоры, особенно старшего поколения, хорошо знают папины книги и справочники по редакционно-издательскому делу. Приятно, когда меня спрашивают: "А вы не родственница Мильчина?" - "Ну, родственница... Дочка". - "Ой..." - они в восторге. Помню, корректор, которая работала над "Изнанкой современной истории" Бальзака, Лидия Федоровна Селютина (замечательный, внимательный корректор, которая действует, как хорошие врачи, по принципу "не навреди"), сказала: "Передайте вашему папе, что без его справочников нельзя сделать ни шагу..."

С 1967 по 1985 год он был главным редактором издательства "Книга". В 1970-е - начале 1980-х годов это было одно из лучших советских издательств. Там, например, выходила серия миниатюрных и малоформатных книг. Каждое издание было шедевром дизайнерского искусства, бенефисом художника, но при этом в них, как правило, были серьезные вступительные статьи и комментарии. Например, в "Повестях Белкина" была замечательная статья В.Э.Вацуро; "Избранное" Дениса Давыдова отлично составил и прокомментировал А.А.Ильин-Томич. К этим книгам историки литературы обращаются до сих пор. Или две другие знаменитые полухудожественные-полунаучные серии - "Писатели о писателях" и "Судьбы книг". Они выходили в редакции, которой заведовала Т.В.Громова, она привела туда много своих талантливых друзей, к которым не очень благоволило начальство.

РЖ: Кого, например?

В.М.: Ну, например, Н.Я.Эйдельмана. В "Книге" вышло его исследование об "Истории государства Российского" Карамзина - которая в то время не переиздавалась, как сейчас, потому что Карамзин был "монархист", а значит, на плохом счету у партийного начальства.

Недавно в "Знамени" папа опубликовал свои воспоминания - "Эпизоды из жизни одного издательства". В них он, в частности, рассказывает историю о том, какой вышел скандал с этой книжкой.

РЖ: В какие годы это происходило?

В.М.: В 1983. Художник поместил альбом фотографий не в середине или в конце издания, а прямо в начале, так что тем, кто хотел найти в книге крамолу, даже листать ее не пришлось. Они сразу нашли в альбоме на развороте рядом портреты Пушкина и Аракчеева. Сейчас невозможно понять, что в этом, собственно, плохого, а с точки зрения Госкомиздата, оказывается, изображение нашего Пушкина рядом с реакционным Аракчеевым было серьезным идеологическим проступком... И вот из-за этой глупости в течение двух месяцев издательство лихорадило, редактору и заведующему редакцией объявили выговоры, боялись, что их вообще уволят...

И это далеко не единственная история такого рода. Их было много. Например, одно время "Книга" выпускала издания, которые готовили в библиотеке им. Ленина, - в частности, "Записки отдела рукописей". Помню, была тяжба из-за ранней, еще дореволюционной переписки О.Мандельштама и Вяч.Иванова, в которой совсем не было идеологии. Но там в письмах было несколько стихотворений Мандельштама, которые вообще никогда не печатались. А к этому времени в "Библиотеке поэта" уже вышел сборник стихов Мандельштама, состав которого утверждался в самых высоких инстанциях, и с точки зрения начальства никаких других стихов публиковать было нельзя. Главлит (цензура) публикацию проморгал, но когда книга вышла, был большой скандал. Также долго не позволяли печатать в "Записках отдела рукописей" обзор архива М.А.Булгакова, сделанный М.О.Чудаковой. Хотя это было специальное издание, совсем не популярная литература...

А еще в "Книге" выходил замечательный сборник "Памятные книжные даты", где писали статьи люди моего поколения - Александр Долинин, Андрей Немзер, Андрей Зорин, Сергей Козлов... Тогда все они были еще неизвестны.

РЖ: Вы - единственный ребенок?

В.М.: Да, а мой собственный ребенок, Костя, заканчивает 5-й курс РГГУ и работает в газете "Книжное обозрение".

РЖ: А где Вы учились?

В.М.: На романо-германском отделении филологического факультета МГУ. Я писала диплом на кафедре истории зарубежной литературы; на моем курсе было очень много способных людей, которые хотели и могли поступить в аспирантуру на эту кафедру, а я одновременно ходила на семинар к В.Н.Турбину и занималась русской литературой, и вот Турбин вместе с заведующим кафедрой зарубежной литературы Л.Г.Андреевым устроил так, что меня порекомендовали в аспирантуру на кафедру истории русской литературы. Я в шутку говорила, что меня туда взяли как гувернантку "со знанием французского языка" - заниматься компаративистикой. И заведующий кафедрой В.И.Кулешов придумал мне тему: "Шатобриан в русской литературе" - мне это было интересно, хотя я тогда и думать не могла, что буду Шатобриана переводить. Тем более что он ведь в советском литературоведении имел репутацию реакционного романтика, а значит, отношение к нему было более чем настороженное.

Я защитила диссертацию и поняла, что мне очень хочется издать работы Шатобриана и писателей его круга; и тут мне повезло: редакторы издательства "Искусство" С.М.Александров и В.С.Походаев предложили мне составить такой сборник в серии "История эстетики в памятниках и документах".

Я выбрала произведения, которых даже во Франции знают только специалисты, - взяла два ранних трактата философа Балланша, избранные "Мысли" Жубера, статьи Бенжамена Констана, которые можно было отнести к эстетике. Хотя я до сих пор не могу точно сказать, что такое эстетика. Но, во всяком случае, произведения, которые я выбрала, были посвящены, что называется, литературе и искусству. Причем среди них было такое по тем временам крамольное произведение, как трактат Шатобриана "Гений христианства" (те его части, где речь идет о литературе, архитектуре, музыке). Общее название сборника было "Эстетика раннего французского романтизма", и это позволило до поры до времени спрятать "Гений христианства" от больших начальников. Они спохватились, когда книга уже вышла.

Говорят, председатель редколлегии М.Ф.Овсянников сказал потом про нашу книжку и сборник Петрарки, что если бы знал о них заранее, то они бы вышли "только через его труп". Но, к счастью, его не известили. Наш редактор Владимир Сергеевич Походаев нарочно ходил подписывать рукопись в печать к таким начальникам, которые были не в курсе и не приглядывались к тому, из чего, собственно, состоит эта "Эстетика раннего французского романтизма". Владимир Сергеевич вообще очень нам помогал: мы так много исправляли в верстке (продолжали работать над стилем), издательство даже за наш счет не хотело эту правку вносить, а Владимир Сергеевич нас "покрывал" и нашу правку отстаивал, а его потом за это лишили премии.

Я эту книгу составила, написала вступительную статью и комментарии, а переводили мы вместе с моей подругой Ольгой Гринберг. Это был дебют во всех отношениях, первая наша серьезная переводческая работа и первая моя составительская и комментаторская.

Вообще для меня главным импульсом к переводу было (да, пожалуй, и сейчас осталось) желание, чтобы мои друзья, которые не знают французского языка, прочли те книги, которые нравятся мне. Переводу меня толком никто не учил. На филфаке нам читала замечательно полезный курс сопоставительного анализа русского и французского языков Эда Ароновна Халифман, но я по молодости и глупости не понимала тогда, как это полезно. На 4-м курсе я перевела "Пену дней" Б.Виана - просто потому, что она мне безумно нравилась. Я села и, ничего не понимая в переводе, в каникулы, за какой-то рекордно короткий срок, кажется, за месяц, перевела этот роман. Недавно я прочитала в "Ex Libris'e" очень интересную статью Марии Аннинской про историю переводов Виана, где она, в частности, пишет, что мой перевод ходил "в самиздате"... На самом деле, это слишком громко сказано: я-то думаю, что его просто читал десяток моих друзей, хотя, может, они и давали его еще кому-нибудь... Друзья до сих пор говорят, что это был хороший перевод, хотя сейчас мне даже заглядывать в него страшно. Если что в нем и было, я думаю, то это, так сказать, свежесть. И если он мог показаться хорошим, то примерно так, как почти любая двадцатилетняя девочка привлекательнее сорокалетней женщины - потому что моложе, свежее, хотя сорокалетняя умнее, опытнее... Мне уже в 1990-е годы однажды предлагали издать этот перевод, но чтобы издать, его, я думаю, пришлось бы практически полностью переписать. И потом - зачем издавать его теперь, когда "Пена дней" давным-давно издана по-русски, и даже в нескольких переводах?! Это тогда, в 1974 году, она была не переведена.

Вообще-то я занимаюсь не только переводом. Мне интересно переводить то, что я еще могу и прокомментировать. Но я не одна такая из опрошенных вами переводчиков, комментарии пишет и Борис Владимирович Дубин...

РЖ: Ну, не только он. Это и Е.В.Витковский, и С.Н.Зенкин, и некоторые другие.

В.М.: Да, они, как и я, "нечистые переводчики" - занимаются еще и историей литературы, пишут статьи... Хотя у меня есть и чисто переводческие работы - например, "Записные книжки" Камю. Но любимые работы - те, которые с комментариями.

С Олей Гринберг мы учились переводу друг у друга. Наверное, так делать нельзя, но мы начали с самого трудного - с "Гения христианства" Шатобриана... (для того самого сборника "Эстетика раннего французского романтизма"). Получилось примерно так, как учат плавать, бросив в воду. Правда, мы сами себя в эту воду бросили.

Сейчас мы с Олей переводим порознь, а до определенного момента переводили вместе. Например, Оля делала первый вариант Констана, а я - Балланша. Потом она правила меня, а я ее. Причем правили мы друг друга безжалостно, все время спорили, обсуждали разные варианты. Такое "ланкастерское" взаимное обучение... И в результате получались переводы, сделанные сообща. Но тогда считалось, что для вступления в Союз писателей переводы в соавторстве не годятся, и мы подписывали их порознь. Хотя все равно нас в то время никто бы в Союз писателей не принял, а когда принимали, уже в конце 1990-х годов, на это внимания не обращали.

РЖ: А было такое, что после какой-то работы вы подумали: "Теперь я настоящий переводчик", или до сих пор вы не можете про себя так сказать?

В.М.: Не знаю. Я знаю, что люблю переводить. Причем мне кажется, что я особенно остро реагирую на синтаксис, на строение фразы. Когда мне кажется, что какое-то слово стоит не на своем месте, я себя чувствую так, как, по-видимому, люди с музыкальным слухом (которого у меня как раз нет) реагируют на фальшивую ноту.

Что же касается вашего вопроса, то я не мыслю в этих категориях - зачем? Приятнее это услышать от других - если это правда.

РЖ: Ну, как мне кажется, переводчик, который чувствует себя настоящим профессионалом, может браться за любую книгу.

В.М.: Не думаю, хотя как-то, конечно, можно перевести любую. Но вот получится ли это хорошо? У меня, наверное, перевод какой-нибудь современной вещи получился бы не блестяще

Мне нравится точка зрения, которой придерживается А.Я.Ливергант - да и не он один, - что у каждого переводчика есть работы, которые ему "по руке", и есть другие - которые, что называется, "не его". У всеядного же человека почти не выражена индивидуальность.

Получилось так, что я переводила в основном тех писателей, которые мне очень нравятся, - Бальзака, Шатобриана, Нодье... Например, "Замогильные записки" Шатобриана - гениальное произведение, которое значимо не только для своей эпохи. Французы оценили его по-настоящему только в ХХ в., а между тем игры с разными пластами времени, с воспоминаниями, которые все хорошо знают по творчеству Пруста, есть уже и в произведениях Шатобриана, Пруст сознательно на него ориентировался... Повести Шатобриана "Рене" и "Атала" написаны в возвышенном стиле, но это стиль достаточно однообразный, а "Замогильные записки" - как американские горки, там постоянно соседствуют высокое и низкое, неологизмы и архаизмы, притом не всегда сразу можно понять, что слово, которое сейчас во французском вполне обычное, в то время, когда книга писалась, было неологизмом.

РЖ: Как вы добивались того, чтобы русский читатель почувствовал то же, что и француз времени Шатобриана - искали аналоги?..

В.М.: Конечно. Шатобриан любил цитировать. Он - мастер введения чужого слова на контрапункте. Описывая какие-то современные события, он непременно вспомнит, что с ним было в этом месте 20 лет назад, или что происходило в этом же месте два века назад, а еще приведет цитату из какого-нибудь автора, также связанного с этим местом, и вспомнит, при каких обстоятельствах он сам с этой цитатой впервые познакомился. Причем эти тексты, которые он цитирует, принадлежат самым разным эпохам и жанрам: от мемуаров трехсотлетней давности до современных газетных статей.

И вот в одном из эпизодов книги Шатобриан рассказывает о том, как в начале Июльской монархии его арестовали и поместили в дом префекта полиции, а возле этого дома был сад, описанный в некоей мемуарной книге самого начала XVІІ века. И берет из этих мемуаров старинное слово "se pourmenait" вместо современного "se prоmеnait" ("прогуливался"), причем выделяет его курсивом. И конечно, здесь нельзя было написать "прогуливался". У меня в переводе стоит курсивом "проминался" (нашлось в словаре Даля такое словечко).

А Нодье в статье "Любопытные образцы статистики" (слово "статистика" он употребляет здесь в старом значении - "наука о силе и богатстве государства") рассказывает, как в Руане в XVII веке, чтобы рабочие не слишком спивались, придумали ресторан на колесах, который приезжал к рабочим и продавал им спиртные напитки только в определенные дни. Не помню старинное французское слово, которым они назвали этот свой передвижной кабак, но опять-таки у Даля нашлось слово "кружало" в значении "кабак" (от глагола "кружить") - как раз то, что надо.

При переводе игрового текста надо во что бы то ни стало стараться обойтись без пресловутой сноски про "непереводимую игру слов" (своего рода капитуляция переводчика) и искать подходящую "игру" в родном языке...

РЖ: А как бы вы охарактеризовали тех авторов, которых вам приятно переводить?

В.М.: В моем любимом XIX веке были две стилистических тенденции, одна из них - лаконичное изложение, короткая фраза, характерная, например, для Мериме. Пушкинскую короткую фразу я люблю, а французскую - меньше, и переводить мне ее труднее. Другая тенденция того времени - длинная, витиеватая фраза. Любимая конструкция Нодье примерно такая: "Мы сейчас расскажем вам то, что будет интересно нашим потомкам, если конечно, у нас будут потомки, и если, конечно, им будет досуг читать то, что мы сейчас пишем, в чем, впрочем, у нас нет никакой уверенности".

Кроме того, я люблю авторов не только витиеватых, но и иронических. В "Замогильных записках" Шатобриана, например, в начале больше того, что в расхожем понимании именуется "романтизмом" - скалы, волны, старинный замок, но чем дальше, тем больше в шатобриановском повествовании политики и иронии и тем больше оно мне нравится.

Одним словом, мне близки иронические и многоречивые авторы, - я сама во многом такая. Современную литературу я почти не перевожу, а если и берусь за нее, то в виде исключений, - это не то, что я люблю.

РЖ: Можно сказать, что современная литература вам не близка?

В.М.: Современную русскую прозу я читать люблю и стараюсь за ней следить, хотя, конечно, не смею сказать, что я ее знаю. А современную французскую литературу я знаю довольно плохо, по верхам. А чтобы по-настоящему переводить и понимать произведение, нужно, мне кажется, знать не только его, но его контекст - из каких произведений оно выросло, с какими перекликается. В любую эпоху литература состоит не только из шедевров, но и из так называемых произведений "второго ряда" - которые при этом зачастую вполне интересны и увлекательны. Из современной литературы переводят чаще всего именно этот "второй ряд" (первого ряда никогда не бывает много). Так вот, если взять XІX век, то там таких писателей "второго ряда" было ничуть не меньше и писали они, честное слово, ничуть не хуже (а по мне, так и лучше) современных литераторов "второго ряда", только про них забыли, и никто их не переводит. У этой литературы свой контекст, который мне интересен, - и я бы хотела переводить именно ее.

На эти мои предпочтения сильно повлияли занятия эпистолярным наследием Александра Ивановича Тургенева. Он в 1830-х - начале 1840-х гг. подолгу жил во Франции и все это время писал письма-корреспонденции с описанием парижской культурной жизни - настоящую хронику. У Тургенева эта потребность описывать происходящее была так сильна, что он по-настоящему страдал, не имея достойного адресата. Когда П.А.Вяземский, один из главных его корреспондентов, приехал в Париж, и Тургеневу временно стало некому писать, Вяземский ему в шутку посоветовал: "Адресуй свои письма хоть к тени покойного Пушкина". Та часть этих корреспонденций, которая была опубликована в XIX в., переиздана Максимом Исааковичем Гиллельсоном в 1964 г. в книге "Хроника русского" (в серии "Литературные памятники"), но очень многое до сих пор не опубликовано.

Мы с Александром Львовичем Осповатом уже лет 10 пытаемся прочесть и откомментировать хотя бы часть этих писем. Определение "культурный хроникер" ничего не скажет про А.И.Тургенева; он успевал читать все, что выходило в те годы во Франции, причем не только беллетристику, но и книги философские, исторические, посмотреть все театральные постановки, он узнавал о новинках раньше коренных парижан и их (того же Шатобриана) информировал о новых брошюрах и статьях в парижской прессе!

Поэтому я, читая письма Тургенева и комментируя упоминаемые в них французские сюжеты - что, кстати, началось еще когда для издательства "Книга" Гиллельсон предложил мне вместе с ним подготовить факсимильное издание пушкинского "Современника", - очень многое узнаю про тогдашнюю культуру, про все эти брошюры, романы и пьесы, о которых сейчас мало кто помнит. Сейчас они находятся на периферии и читательского, и исследовательского внимания. А между тем с ними иногда связаны очень интересные сюжеты. Причем такие сюжеты есть не только у Тургенева, который известен и откомментирован еще совсем недостаточно, но и у Пушкина.

Вот в 1832 г. в письме к Е.М.Хитрово А.С.Пушкин написал, что некий Альфонс Карр пишет гораздо лучше Бальзака. К тому времени Альфонс Карр выпустил всего один роман - "Под липами", и пушкинисты как-то толковали это высказывание, но без подробностей, потому что, как правило, ни у кого руки не доходили прочитать роман. А роман любопытный, очень иронический, стернианский. И я, делая на эту тему доклад (сейчас он напечатан в виде статьи в сборнике "Пушкинская конференция в Стэнфорде"), выбрала, как изюм из булки, самые яркие и любопытные фрагменты и перевела их, после чего слушатели закричали: "Когда же вы переведете все это целиком?" Хотя не весь роман написан на таком же блистательном уровне, но я думаю, что он и сейчас бы вполне читался. Я бы с удовольствием его перевела, только пока никто не предлагает.

И таких очень любопытных, но забытых ныне писателей во французской литературе первой половины XІX века немало. А современной литературой занимаются другие, кому-то интересно, например, как творчество Уэльбека соотносится с чьим-то еще... Зачем всем толкаться на одном и том же пятачке?!

РЖ: Существует ли конкуренция на поле "многоречивой и иронической" литературы? Есть ли у вас коллеги-конкуренты?

В.М.: Ну вот, например, не так давно в "Новой юности" опубликовали перевод раннего романа Бальзака, сделанный Еленой Морозовой. Но я еще не успела его прочесть.

РЖ: Все-таки вы не ответили на вопрос: есть ли конкуренция в области интересной вам литературы?

В.М.: Я не уверена, что здесь уместно слово "конкуренция". Конкуренция - это когда толкаются локтями, вырывают друг у друга тексты для перевода. Такого вроде бы нет. А переводчики, занимающиеся XІX веком, конечно, есть. Елена Баевская, которая сейчас живет в Америке, перевела недавно "Мадемуазель де Мопен" Теофиля Готье. Наталья Мавлевич перевела Лотреамона. Ирина Волевич и Нина Хотинская перевели прозу Жерара де Нерваля для недавно вышедшего сборника "Мистические фрагменты". Елена Гречаная выпустила "Валерию" г-жи де Крюденер. Вообще, очень не люблю перечислять: всегда боишься забыть кого-то, кто в данный момент не пришел в голову, и обидеть человека. Разумеется, нельзя уж так представлять дело, что я одна перевожу XІX век. Но в принципе тексты XІX века сейчас переводят, конечно, гораздо реже, чем современную литературу. А издатели вообще считают в большинстве своем, что XІX век весь уже переведен, что там непереведенного не осталось ничего. Приведу пример, касающийся писателя, мне близкого, - Бальзака.

Издатели уверены, что все, что написал Бальзак, вместилось в "огоньковский" 24-томник, и ничего другого не существует. А между тем с тех пор, как этот 24-томник вышел, мы вместе с Олей Гринберг перевели и опубликовали в 1989 году два романа Бальзака - "Урсула Мируэ" и "Воспоминания двух юных жен", а потом, в 1995 году, издали еще одну книгу, для которой я перевела "Физиологию брака", а Оля - три трактата под общим названием "Патология общественной жизни". А в 2000 году вышел в Издательстве Независимая газета сборник "Изнанка современной истории", для которой я перевела одноименный роман, два рассказа и "Монографию о парижской прессе". Все эти тексты либо вообще никогда не переводились, либо переводились в конце XІX века, не очень хорошо и с купюрами. Но издатели все равно продолжают выпускать перепечатки пресловутого 24-томника. О существовании остальных произведений большинство из них даже не подозревают и искренне удивляются, когда им об этом сообщаешь.

РЖ: Насколько, по-вашему, подлинник должен просвечивать сквозь перевод?

В.М.: Должен, конечно. А что, есть какие-то другие мнения по этому вопросу?

РЖ: Некоторые считают, что перевод должен быть аналогичной заменой оригинальному произведению...

В.М.: Я не вижу здесь противоречия: перевод должен быть аналогичен подлиннику таким образом, чтобы в этой аналогии чувствовался подлинник.

У меня нет литературных амбиций насчет того, что я что-то написала лучше Бальзака, - это было бы просто глупо. Конечно, когда людям нравится произведение, которое я выбрала для перевода и перевела (те же "Замогильные записки", например), я радуюсь так, будто сама его написала. Но ведь понятно, что это просто фигура речи, что я в здравом уме и твердой памяти не стану считать себя автором переведенной книги. Если читатель сквозь мой перевод почувствовал, какое это замечательное произведение, значит, моя задача выполнена.

РЖ: Вы согласны с мнением Н.С.Гумилева: "В идеале переводы не должны быть подписаны"?

В.М.: Нет, не согласна. Любой труд должен быть уважен, даже на "авторских" ювелирных изделиях ювелир ставит свою фамилию. А перевод - тем более - товар штучный: другой переводчик это же произведение переведет иначе.

Мне кажется совершенно безобразной ситуация, когда в рецензиях на переводную книгу не пишут фамилию переводчика - даже не потому, что надо уважать труд каждого; ведь имя переводчика - это еще и некоторый знак качества: по нему можно уже составить некоторое предварительное впечатление и о самой переведенной книге.

Кстати, индивидуальность переводчика проявляется и в выборе книги для перевода (если, конечно, он выбирает сам, а не переводит то, что предложил издатель). Я, кроме художественной литературы, довольно много перевела и историко-филологических книг, которые в основном сама и выбрала.

Если в художественной литературе я люблю авторов, которые пишут сложно и иронически, то в современной гуманитарной мысли сложность меня раздражает - много труда приходится затрачивать на распутывание мысли автора, которая подчас того не стоит, - за сложной формой порой прячется вполне примитивное содержание. А по-настоящему замечательные авторы, наоборот, сложное содержание умеют изложить достаточно просто и ясно.

Вот, например, книгу знаменитого историка Марка Блока "Короли-чудотворцы" мне было очень приятно переводить (хотя сроки были безумно сжатые: пришлось перевести 30 листов за 7 месяцев). В каком-то смысле это настоящая проза, хотя у автора не было литературных амбиций. Причем это проза четкая и ясная; там само движение мысли доставляет своего рода эстетическое наслаждение.

Очень просто написана книга А.Мартен-Фюжье "Элегантная жизнь, или Как возник "Весь Париж". Переводя книгу, я подружилась с ее автором, и в какой-то момент спросила у нее: "У Вас такой простой язык, это Вы "от природы" так пишете?" Она засмеялась: "Нет, нет, это плод большого труда". Это книга про светскую жизнь, в ней множество анекдотов и мелких фактов, почерпнутых из газет и мемуаров, но за этими, казалось бы, совершенно бытовыми эпизодами скрывается очень жесткая концепция, многое объясняющая в эволюции французской культуры в XІX веке.

Мои любимые авторы научных книг - из тех, кого я перевела (Жерар де Пюимеж, автор книги "Шовен, солдат-землепашец", Мишель Леруа, написавший "Миф о иезуитах"), - пишут именно так: на поверхности обилие ярких фактов, а внутри - четкая и оригинальная мыслительная схема.

Хотя, конечно, иногда приходится переводить и авторов, которые тебе не так уж и близки. Например, скоро выйдет сборник лучших статей из журнала "Анналы", составленный А.Я.Гуревичем. Мне там досталось переводить две статьи: одна нормальная, очень толковая историко-литературная статья про "Полк в ермолках" - игровое общество начала XVIII в., напоминающее наш "Арзамас". А вот вторая принадлежит философу Рикеру, а он совершенно не "мой" автор - чисто стилистически. И пришлось мне употреблять слова, которых я вообще-то стараюсь избегать: "репрезентация", "интенциональность", "дискурс"... Потому что иначе, если вместо "интенциональность" напишешь "намерение", стиль Рикера не передать.

РЖ: Влияют ли номинации, премии (недавно вы стали лауреатом премии М.Ваксмахера) на отношения с коллегами? Чувствуется зависть? Или вам незнакома эта сторона жизни?

В.М.: Хочется надеяться, что близкие друзья-коллеги искренни, когда говорят, что рады за меня...

В 1997 г., когда на премию Леруа-Болье среди других номинировалось и наше издание Кюстина, я искренне обрадовалась, когда лауреатами стали Зенкин и Дубин. Потому что их обоих я люблю и ценю, и если бы премию получила я, то чувствовала бы неудобство перед ними, как будто я их обделила.

Конечно, я рада, что премию Ваксмахера вручили мне, но при этом огорчена, что не Михаилу Яснову. Я - в отличие от французов, которые входили в жюри, - считаю, что он замечательный переводчик и давно премию заслужил.

А вообще я с переводческим сообществом общаюсь не очень много; если кто и относится ко мне плохо, то в глаза этого не говорит. И слава Богу. Предпочитаю об этом не думать, потому что это мысли совершенно неплодотворные.

РЖ: По вашим наблюдениям, для переводческого сообщества характерна дружба или дружат все-таки не с коллегами?

В.М.: Я думаю, что тут нет никаких закономерностей, у каждого ситуация складывается по-своему. Во многом это зависит от того, где ты учился (многие дружеские связи завязываются еще в институте, в университете), от того, занимаешься ты только переводом или еще чем-нибудь. Многие мои друзья - не переводчики, а историки литературы... хотя у меня есть друзья и среди переводчиков.

РЖ: Например, кто?

В.М.: Ольга Гринберг, Марк Гринберг (он Оле не родственник, а однофамилец; он два года назад вместе с Борисом Дубиным получил премию Ваксмахера за перевод Ива Бонфуа), Юлия Гинзбург, Сергей Зенкин, Ирина Стаф (она замечательно перевела "Историю безумия" Фуко), Ирина Кузнецова, Александр Ярин (прекрасный переводчик с немецкого)...

РЖ: У вас нет ощущения, что на данный момент российский рынок переводной литературы перенасыщен, образованный читатель просто не успевает следить за новинками - и поэтому часто не в курсе того, какие книги выходят?

В.М.: Безусловно. Но пусть лучше будет больше книг, которые мы не успеваем читать, чем наоборот.

Недавно я участвовала в экспертном совете одного научного фонда, который на деньги спонсоров закупает научные книги для провинциальных университетов. После того как составили список книг - в основном английских и американских, - некоторые эксперты заговорили о том, что, вероятно, в этих университетах немногие знают английский на таком уровне, чтобы эти книги читать. И что, мол, лучше послать туда побольше русских книг. Это, наверное, правильно, но я думаю, если будут книжки, то появятся и читатели.

Если вернуться к нашему рынку переводной литературы, плохо другое - что мы не успеваем понять, какие из этих книжек плохо переведены, а какие хорошо. Я уже говорила, что в рецензии часто даже фамилия переводчика не упоминается, не говоря уж об обсуждении качества перевода. Уже большая победа, если там, например, будет фраза: "Отдельное спасибо переводчику". Это надо понимать так, что перевод хороший. Если при этом я знаю автора рецензии как человека сведущего, я запомню фамилию переводчика.

РЖ: Да, ситуация, когда рецензент или автор статьи вообще не упоминает переводчика, очень распространена, хотя, надо заметить, в последнее время она заметно меняется к лучшему. Здесь очень важно, чтобы и писал человек компетентный...

В.М.: Разумеется, если некомпетентный рецензент ругает перевод, я подумаю: "Раз он ругает, значит, наверное, хороший перевод". Хотя это будет, так сказать, "обратное общее место".

РЖ: Вы можете назвать кого-нибудь из ярких молодых переводчиков с французского?

В.М.: Могу назвать имя переводчицы, которую я очень высоко ценю, хотя она перевела пока не так много, - Екатерина Лямина. Она и Наталья Самовер выпустили в 1999 году книгу "Бедный Жозеф", которая мне кажется одним из главных событий в нашей исторической науке последних лет - и по обращению с фактами и документами, и по удивительному языку повествования, в высшей степени тактичному, деликатному, естественному. Это биография человека, который умер в 22 года, Иосифа Вьельгорского, и вот про этого мальчика, который и не жил практически, Катя и Наташа написали книгу в 500 страниц, потрясающе интересную. Там опубликовано много архивных документов в Катином переводе с французского - у нее замечательный слух и такт, в ее переводах текстов XІX века нет фальшивых нот.

Галина Галкина для "французского номера" НЛО перевела (очень хорошо) труднейшие тексты философа Кожева; потом она, к сожалению, прекратила заниматься переводом, но сейчас опять переводит.

РЖ: Меня просят, чтобы в интервью переводчики рассказывали о конкретных случаях трудностей. Что вы можете вспомнить по этому поводу?

В.М.: Тут приходится говорить очень банальные вещи - которых, однако, никто не отменял. Например, известно, что во французском языке, в отличие от русского, фиксированный порядок слов. При переводе в некоторых фразах, особенно это характерно для научной литературы, переводчики сохраняют французский синтаксис, отчего предложения теряют смысл; впрочем, это характерно не только для французского, это и переводы с других языков часто губит.

И еще одно, уже совсем тривиальное правило, даже произносить неловко: надо чаще смотреть в словарь. Особенно это нужно начинающему переводчику. Иногда в тексте слова значат совсем не то, что кажется с первого взгляда.

РЖ: Вы имеете в виду, что автор часто употребляет слово не в первом значении, а во втором или третьем?

В.М.: Да, во втором, третьем, десятом... Вот написано про квадригу на триумфальных воротах, что кони бегут "ventre à terre". Пока не найдешь во фразеологическом словаре, что это они не "животом по земле" волокутся, а "мчатся во весь опор" (совсем противоположный образ), - ничего хорошего не будет.

РЖ: Но чаще, наверное, слова все-таки употребляются в первом значении?

В.М.: Ну, как сказать... Я часто привожу такой пример: когда мы в 1996 году с Сережей Зенкиным готовили #13 "НЛО", посвященный Франции, одной переводчице дали переводить статью о Сент-Беве, в которой была примерно такая фраза: "Сент-Бев внимательно наблюдал за mineurs". Третье значение слова "mineurs" - "второстепенные писатели", а первое - "шахтеры". Вот эта переводчица так и написала, что писатель внимательно наблюдал за шахтерами. После чего мне самой пришлось переводить этот текст - это было легче, чем править этих самых "шахтеров".

РЖ: Может, вспомните какие-нибудь переводческие трудности, с которыми вам пришлось столкнуться?

В.М.: Когда я перевожу тексты XVІІІ или XIX века, самый важный для меня вопрос - мера архаизации и модернизации; то есть про некоторые слова обязательно нужно понять, не прозвучат ли они анахронистически, не слишком ли они современны, употребляли ли их люди XІX века. Ведь из-за разницы в развитии языков мы и тексты XVІІІ века тоже переводим, в общем, пушкинским языком (поскольку русский язык XVІІІ века слишком тяжелый, слишком архаический - и французской литературе XVІІІ века совершенно не соответствует). Для этой цели незаменим "Словарь языка Пушкина", но Пушкин-то некоторые слова не употребил просто потому, что "не пришлось", а не потому, что их еще не существовало, - а в "Словаре", однако же, их нет.

Впрочем, иногда уровень "архаизации" зависит от контекста. Вот в книгу "Россия входит в Европу" (про царствование Елизаветы Петровны) я, с согласия автора, Франсины-Доминик Лиштенан, включила два ею же отдельно опубликованных текста - донесения прусских посланников, описывающих Россию 1746 г. и 1748 г. Эти пруссаки писали по-французски (французский был языком дипломатии), причем очень грамотно, но вполне "нейтрально", стерто. Для француза это старые тексты, но не старее произведения любого другого автора того времени. Мне же хотелось перевести их примерно так, как в то время писали документы в России. Чтобы был контраст между стилем современного автора и этих дипломатов XVІІІ века. Конечно, я не выдерживала этот канцелярский старинный стиль на все сто процентов. Но какой-то намек на старину с помощью порядка слов и лексики постаралась сделать. Во всяком случае, пруссак XVІІІ века и исследовательница ХХ века изъясняются в книге совершенно по-разному.

Еще очень важный вопрос - галлицизмы. Есть галлицизмы, которые присутствовали в языке пушкинской эпохи, и их нужно использовать как приметы стиля. И есть другие - сугубо современные, вместо которых нужно ставить русское слово. Важно понимать между ними разницу и при этом не слишком далеко отходить от того, чего примерно ожидает читатель. Потому что я знаю, например, что А.И.Тургенев в 1836 году переводил "intellectuel" как интеллектуальный. Но я не уверена, что всякий мой читатель это знает и что он не подумает, что если я в переводе текста этого времени напишу "интеллектуальный", то сделала я это по незнанию. Поэтому - что позволено Тургеневу, то не позволено мне. И я, пожалуй, в старом тексте скорее переведу "intellectuel" как "умственный". А Пушкин употреблял слово "классы". Но я переведу "classe" как "сословие". То есть для употребления заимствованных слов, всяких там "викторий", "афронтов" и проч., нужна большая смелость и большой такт. Кстати, "такт" - тоже галлицизм, который активно обсуждался в 1830-е годы русскими авторами - как его переводить? Антоний Погорельский [Алексей Алексеевич Перовский] переводил "tact" как "сметливость" и в повести "Двойник" (1828) комментировал: "Сметливость (le tact) есть такое качество, которое объяснить всего труднее. На русском языке нет ему даже настоящего названия; ибо сметливость не совсем выражает то понятие, которое заключается во французском слове tact. Это какое-то чутье или инстинкт, вовсе не зависящий от прочих родов ума, однако более других имеющий сродство с здравым рассудком". А московский почтмейстер А.Я.Булгаков в 1850 году писал: "тут нужно то, что французы называют tact, не знаю, как это выразить по-русски, догадка, тонкий вкус".

Вот такие сюжеты, связанные со "сроком давности" заимствованных слов, мне очень интересны.

РЖ: Какую свою работу Вы любите больше всего?

В.М.: Наверное, больше всего - "Физиологию брака" и "Монографию о парижской прессе" Бальзака, "Замогильные записки" Шатобриана и "Фею хлебных крошек" Шарля Нодье.

Еще я люблю Кюстина - но не столько даже перевод, сколько наш с А.Л.Осповатом комментарий. Он довольно большой по объему - в общей сложности 16 авторских листов, писался довольно долго, там много фрагментов из архивных документов французских, которые мне по ходу дела приходилось переводить. Так что там получился, так сказать, "текст в тексте": комментарий к переводу, а внутри комментария - опять перевод.

РЖ: И мой последний вопрос: вы когда-нибудь задумывались на тему "психология переводчика, переводческие комплексы?" Очень хорошо, по-моему, на эту тему сказал Кирилл Медведев: "Каждая переведенная вещь для переводчика - это шинель. Я два года носился со своей шинелью. А потом рассказал знакомому про это все, а он говорит: "А ты чего так волнуешься-то? Ты ж десятая спица в колесе".

В.М.: По-моему, такие размышления не слишком плодотворны. Нечего слишком много размышлять о своем статусе, лучше почитать что-нибудь о переводимом авторе - больше толку будет. Мы, разумеется, не лучше переводимых авторов, но мы им нужны. Кстати, переводчик ведь проявляет себя, так сказать, творчески, и своим выбором произведения для перевода. Без нас множество людей не узнали бы о "наших" авторах, не прочли бы их, более того, иногда человек приходит к оригинальному тексту потому, что ему о нем напомнил переводчик. Одним словом, если кто-то мучается "комплексом неполноценности" оттого, что только переводит других, а сам не сочиняет, - может быть, ему стоит попробовать сочинять самостоятельно. Но у меня такого соблазна применительно к художественной литературе не возникало и, надеюсь, никогда не возникнет. А что касается научных статей, то их я пишу - и в этом смысле могу ощущать себя "на равных" с переводимыми авторами, во всяком случае, обсуждать с ними, если они занимаются "моей" эпохой, какие-то проблемы. Но еще раз повторяю - размышлять на эту тему лучше редко-редко, когда даешь, например, вот такое интервью. А в остальное время надо просто работать, "дело делать" - переводить, писать. Иначе превратишься в такую ученую сороконожку, которая наловчилась размышлять о своем статусе и рассказывать, как надо грамотно передвигать ноги, но с места не сдвигается - разучилась.