Мне не хотелось, чтобы из Катулла получился очередной литпамятник» - ссылка на интервью с переводчиком Амелиным Максимом Альбертовичем

 Амелин Максим Альбертович (1970) - поэт, переводчик. Среди переводов: поэзия Катулла, "Приапова книга". 

РЖ: Вадим Михайлин: "Второй перевод - претензия на критику первого..." Что тебя не устраивает в переводах Катулла, сделанных Адр. Пиотровским, Ф.Петровским, С.Шервинским, С.Ошеровым? 

М.А.: Вообще-то с переводом стихов, а тем более древних, не все так просто. Во-первых, есть нестареющие поэтические произведения, в которых каждое поколение читателей находит созвучное и близкое, поэтому по-хорошему через каждые сорок-пятьдесят лет должен появляться новый переводчик и толкователь, скажем, того же Катулла. Во-вторых, я глубоко убежден, что поэзию должны переводить поэты, а не филологи, которые высушивают ее и выморачивают. Хотя бывают и приятные исключения. В-третьих, переводчику необходима единая концепция переводимого поэта: что хочет передать, на какую почву пересадить? зачем вообще это делать? Кроме того, стоит говорить только о большом корпусе стихотворений, на котором можно увидеть концепцию переводчика. Пиотровский, например, сделал из Катулла запоздалого романтика, созвучного своему времени, 20-м годам, закату Серебряного века... 

РЖ: Такого постакмеиста. 

М.А.: Да. Все читали и воспринимали долгое время именно такого Катулла. Мне, честно говоря, его перевод больше всех и симпатичен, несмотря на то, что он не выдерживает соседства с оригиналом. А перевод Шервинского - буквалистский, но по мне - в нем мало поэзии. 

РЖ: При этом он считается очень хорошим переводчиком. 

М.А.: Своего времени. Катулл у него застегнут на все пуговицы. Личные качества переводчика в поэзии, начиная с темперамента, куда важнее, чем в прозе, где это не так заметно и действуют иные законы. Катулл Шервинского - не безудержный молодой человек, а брюзжащий старец. Конечно, свою роль сыграли советские цензурные барьеры, хотя дело не только в них. 

РЖ: А что нового привнес в переводы Катулла ты? 

М.А.: Мне не хотелось, чтобы из Катулла получился очередной литпамятник, поэтому я пытался вернуть его в живую языковую стихию, как если бы русский был для него родным, и выработать, насколько это возможно, некий гипотетический катулловский стиль. 

РЖ: Как бы адекватный Катуллу? 

М.А.: Именно "как бы". Такое-то слово как бы соответствует тому, а тот оборот - такому-то, причем на всем пространстве книги, дабы возникало ощущение целого, а не случайно совмещенных кусков. 

РЖ: Что ты считаешь своими переводческими находками - какие-то образы, слова? 

М.А.: Прежде всего, единство текста, которого я сознательно добивался, а потом уже все остальное: механизм стиха, его внутреннее устройство, лексические особенности и так далее. 

РЖ: Что удалось, на твой взгляд? 

М.А.: У Катулла есть такая строчка "Рedicabo ego vos et irrumabo". 

РЖ: После этих слов надо смущенно потупиться? 

М.А.: Именно. Я перевел ее "Раскорячу я вас и отмужичу". Может, это и смелый ход, но он, по-моему, соответствует духу и букве Катулла. 

РЖ: А раньше как ее переводили? 

М.А.: Либо точки ставили, либо так: "Растяну вас и двину, негодяи!" (Пиотровский). Хотя можно бы перевести: "Трахну вас я и спереди и сзади", или "Отымею я вас и в рот и в жопу", или еще грубее (у меня было десятка два вариантов), и это будет точно по действию, но не точно по смыслу. Эти слова у Катулла встречаются не раз, причем в разных сочетаниях, вместе и поврозь. Только не надо забывать, что значения и функции латинских бранных слов и выражений совершенно другие, нежели в русском языке. 

РЖ: Хорошо. А еще какие находки? 

М.А.: Например, слово "малышка" - "puella", не менее важное. 

РЖ: А до тебя?.. 

М.А.: Как минимум три слова вместо одного в разных значениях, от ласкательного до грубого: подружка, девка, девчонка... Ну какая девчонка?! 

РЖ: Baby. 

М.А.: Кстати, в переводах на английский, а их больше десятка, чаще встречается именно "my baby". 

РЖ: В русском нет эквивалента английскому "baby". 

М.А.: Многому нет эквивалентов, особенно в области любовных отношений. Если русский бранный разработан достаточно, то русский эротический косноязычен и неповоротлив. Я не стал Катулла романтизировать, у него много юридических терминов, применяемых ко всему, - такова специфика латинского языка. Римляне даже рефлектировали на тему дружбы или любви словами "Законов двенадцати таблиц". А любящие как бы подписывали договор и давали клятву верности, которую ни в коем случае нельзя было нарушить. Поэтому я изучал и римское частное право, например, и "Русскую Правду", подыскивая соответствия. 

РЖ: А что не удалось передать? Что в переводах Катулла непередаваемо ни при каких условиях, как, например, суховатый английский юмор? 

М.А.: Латинский юмор довольно брутален - все вокруг переда и зада. Но если постараться, ему можно найти эквиваленты. Вообще же латинская поэзия стала плотью и кровью поэзии европейской, поэтому, на первый взгляд, особой сложности не представляет. 

РЖ: Что потеряно в твоих переводах Катулла? Скажем, это сразу бросается в глаза тому, кто читает оригинал и твой перевод. 

М.А.: Да, есть тонкости, которые, возможно, потеряны, остались некоторые темные места. Невозможно, например, до конца передать полистилистику Катулла. Для латинской поэзии он - автор переходного периода, а не классик, как Гораций, Вергилий или Овидий. Катулла можно соотнести с русскими поэтами конца XVIII века, с так называемым "державинским крупным слогом", шероховатым и емким, когда многие вещи говорятся впервые. 

РЖ: Значит, ты ориентировался на тот стиль? 

М.А.: Да, но только отчасти, скорее, по аналогии... Мне нужна была какая-то точка опоры, точка отсчета - и я ее выбрал. 

РЖ: А твои предшественники видели эту параллель? 

М.А.: У них были другие концепции, но мне она ясна. В стихах Катулла большой пласт архаики, взятой из старого латинского эпоса - Энния, Невия, из латинской комедии; множество неологизмов, образованных как по латинским, так и по греческим словообразовательным моделям; а так как он родился в Транспаданской Галлии, то с собой принес и широко использовал местный фольклор и целый ряд словечек и выражений из этой области. Например, слово "basium" - "страстный поцелуй" и соответствующий глагол "basiare", прижившиеся в романских языках, а до Катулла и в классической латыни использовали "osculum" или "svavium". 

РЖ: То есть этих слов не было в литературном языке? 

М.А.: Да, до него не было. Если расцветить кажущийся сейчас ровным и гладким стиль Катулла: архаизм пометить красным, грецизм - синим, римское просторечное словечко - желтым, транспаданский диалектизм - зеленым, и так далее, - то получится целая палитра. Как передать эту радугу?! Наши архаизмы часто несут церковно-славянский оттенок, грецизмы почти не воспринимаются таковыми, поскольку греческие заимствования, как "трапеза" или "скипетр", воспринимаются как устаревшие слова... Английскими, французскими или немецкими заимствованиями передавать их смешно. Стиль же Горация, например, достаточно ровный, его сложность в другом: он, быть может, самый инвертированный поэт всех времен и народов. Ни один русский перевод, увы, не передает его стилистических особенностей даже приблизительно, когда существительное в первой строфе, сказуемое - в третьей, а все остальные члены предложения в таком порядке, в каком находятся карты в только что собранной с игрального стола колоде. Это почти непередаваемо по-русски, хотя у нас тоже довольно свободный порядок слов. По русским переводам вообще непонятно, чем отличается Гораций от Овидия или Вергилия. В латинской поэзии немного авторов, но у каждого из них ярко выраженный индивидуальный стиль. Почти всегда римского поэта можно угадать по одной-двум строчкам. 

РЖ: Ты обратился к античной поэзии потому, что сейчас она интересует намного меньше людей, чем современная английская или американская?.. 

М.А.: В какой-то мере, да. Я всегда почему-то занимаюсь тем, что мало кому интересно и мало кого волнует. Кроме того, я последовательный сторонник теории деградации культуры, а вместе с ней и литературы, с течением времени, - отнюдь не прогресса... Возможно, поэтому в своих основных интересах я остался на уровне первого курса института: русский фольклор, древнерусская литература, наш XVIII век, античная литература, латынь и греческий, который я так и не доучил. 

РЖ: А где учил? 

М.А.: Сам, поскольку у меня собралась неплохая греческая библиотека, и чуть-чуть еще в институте. 

РЖ: При мне в Литинституте греческий не преподавали, а латынь была в зачаточном состоянии. 

М.А.: В начале 90-х все было по-другому. Тогда читались всевозможные спецкурсы: византийская история и литература, например; сравнительная поэтика, включающая азы ведийского и классического санскрита, и другие, не говоря уже о латыни. Желающих обычно было два-три человека, но для меня с этого все и началось... Преподававшая нам латынь Люба Сумм говорила: "Вот грамматика, вот тексты - читайте". 

РЖ: И что читали? 

М.А.: Катулла, Горация, Цицерона... 

РЖ: Сравнивали с русскими переводами? 

М.А.: А зачем?.. Для метода активного погружения это даже вредно. Чтобы понять язык, достаточно читать сами тексты, изредка заглядывая в грамматику. 

РЖ: Макс Немцов: "Я подхожу к тексту с точки зрения звука..." В. С. Муравьев: "Подход к переводу именно со стороны ритмики представляется мне наиболее плодотворным". А что важно для тебя? 

М.А.: По мне, к переводу стихов надо подходить стереоскопически. На разных этапах работы важны и метрика, и ритмика, и лексические соответствия, и синтаксис, и эвфония... Но куда важнее понимание характера переводимого поэта, его способа поэтического мышления, механизма его стихов, дабы освободиться от педантизма и обрести свободу действия, выражающуюся в ряде ограничений и условностей. 

РЖ: Согласен ли ты с мнением М.Немцова: "Ответственность писателя заканчивается, когда он ставит последнюю точку (как сказал Станислав Лем о Набокове), а переводчика - с публикацией перевода"? 

М.А.: Ответственность, по-моему, не заканчивается, а переходит в новое качество. Совершенных творений рук человеческих не бывает, есть приемлемая степень несовершенства, с которой автор или переводчик в тот или иной момент готов смириться. Могу привести пример: Евгений Баратынский до конца дней своих правил, иногда до неузнаваемости, некоторые стихотворения. Получается, что точку в его работе поставила только смерть... Я не профессиональный переводчик, мне никто не назначает сроки, не ставит никаких ограничений. Если мне кажется, что нужно что-то улучшить, то никто не может мне в этом помешать. Скоро мой Катулл выйдет третьим изданием, и я многое перекроил заново. Так что из всех знаков препинания мне больше нравится запятая...