Кирилла Фальк: «Я всегда считала перевод поэзии своим призванием» - ссылка на интервью с переводчиком с французкого Кириллой Романовной Фальк

 Кирилла Фальк: "Я всегда считала перевод поэзии своим призванием"
Елена Калашникова


Кирилла Романовна Фальк (Cyrilla Falk) - в ее переводах на французский опубликованы произведения Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Фета, Блока, Ахматовой, Маршака, Антокольского, Франко, Купалы, Симонова, Самойлова, Суркова, Асеева, Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, Сорокина... 

О жизни, которая привела к французскому, о сонетах Луизы Лабе... 

Елена Калашникова: Как Вы пришли к переводу? 

Кирилла Фальк: Это длинная история, для этого надо рассказать почти все начало моей жизни. 

Я родилась в сентябре 1921 года. Моя мать, Кира Константиновна Алексеева-Фальк, - дочка Константина Сергеевича Станиславского и Марии Петровны Лилиной. С 1922-го она была в разводе с моим отцом - художником Робертом (Романом) Рафаиловичем Фальком. 

Когда мне исполнился год, в связи с гастролями МХАТа, которые продолжались, как известно, 2 года, вся семья выехала за рубеж, но тогда как основная труппа после недолгих гастролей по Европе на 2 сезона уехала в Америку, мои ближайшие родственники - бабушка, мама и я в младенческом возрасте - остались в Европе. 

У Станиславского было двое детей - моя мать, Кира Константиновна, и Игорь Константинович, ее младший брат. У него была открытая форма туберкулеза, и ему требовалось лечение в специальном санатории. Мария Петровна Лилина осталась в Европе, чтобы за ним присматривать. Второй и третий годы моей жизни проходили в Германии, во французской Швейцарии и во Франции. Хотя в семье говорили по-русски, я немного понимала по-немецки и по-французски. Когда мне исполнилось три года, мы вернулись в Москву. После этого три года и восемь месяцев я провела в Москве, в доме Константина Сергеевича. 

К тому времени я немного забыла французский - до пяти с половиной лет языком со мной никто не занимался. Сначала взяли гувернантку, которая говорила книжно по-французски, пыталась мне объяснить разницу между формами будущего времени. В то время я даже хвасталась, что возненавидела французский. Ее сменила образованная девушка из семьи, с которой мы много лет дружили, - Елизавета Васильевна Севей. 

Ее отец был швейцарец, а мать - русская, из высокоинтеллигентной дворянской семьи. Я очень полюбила Елизавету Васильевну и, кажется, именно из любви к ней стала делать большие успехи в языке. Она говорила со мной только по-французски - не учила грамматическим правилам, а рассказывала увлекательные истории про мустангов, осликов, обезьянок. Я сразу заговорила. Через год с небольшим с мамой и бабушкой мы снова оказались за границей. Константин Сергеевич присоединился к нам в Берлине, откуда мы выехали к дяде, Игорю Константиновичу, на курорт Баденвейлер. 

Константин Сергеевич и Мария Петровна вернулись в Москву готовиться к 30-ти летию МХАТа, которое должно было отмечаться в конце октября 1928-го года. Было решено, что мы с мамой приедем позже - мы остались в Баденвейлере. Это известный курорт, где умер Чехов. Там мы провели сентябрь и часть октября 1928-го года. На обратном пути, в Берлине, мы узнали, что во время юбилейного спектакля Константин Сергеевич перенес, как говорили тогда, тяжелый сердечный приступ, чуть не умер на сцене. Мы сразу же хотели выехать в Москву, но оттуда приходили телеграммы: чтобы мы ждали, когда Константин Сергеевич немного поправится и выедет за границу на лечение. У нас началась тяжелая зима в Берлине. Позже, когда я познакомилась с англоязычной литературой, я назвала ее "Зима тревоги нашей". Потом у него случился второй, еще более тяжелый, инфаркт, нам по-прежнему запрещали ехать, и мы ждали. 

Е.К.: Кто Вам запрещал? 

К.Ф.: Мария Петровна Лилина, доктора. 

Мы хотели снять для них квартиру, но так как не знали, когда они приедут, то жили в русском пансионе. Возможно, именно этот пансион описал в "Машеньке" Набоков. Общаясь с местными детьми, я училась немецкому; с нами осталась Елизавета Васильевна, поэтому углублялись мои знания французского. 

Я видела идущих в школу детей и тосковала, так как я в школу не ходила. Я начала писать книги - мне было 7 лет, это, конечно, была игра. Первая моя книга, написанная по-русски печатными буквами, называлась "История двух детей". Мне захотелось писать, когда я начала заниматься французским, тогда я стала сочинять стихотворения на французском (по-русски до этого я стихов не писала). Целыми днями я писала книги, не имея ни малейшего представления об орфографии, - я представляла себя французской писательницей. На титульном листе моих "книг" я даже проставляла адрес парижского издательства, взятый из учебника по французскому. 

За эту "зиму тревоги нашей" я многому научилась. Мне читали вслух французские переводы "Робинзона Круза", "Приключений Гулливера", и я всякий раз просила, чтобы почитали "еще, еще!" 

Е.К.: Кто Вам читал? 

К.Ф.: Елизавета Васильевна. 

Е.К.: А мама? 

К.Ф.: Она поддерживала мой русский. Читала "Евгения Онегина", Библию, сказки Андерсена. 

Как-то я взяла книгу и прочитала подряд двадцать страниц. После чего стала читать взрослые книги, которые были под рукой. 

Е.К.: Прочитали двадцать страниц из какой книги? 

К.Ф.: Французский перевод "Путешествия Гулливера". У Елизаветы Васильевны появились подруги, которые приносили ей литературу на французском языке. Помню, я читала книгу Поля Ребу "A la manierе de...'' - пародии на писателей начала XX века: Пьера Лоти, Метерлинка, Моруа... Об этих писателях я узнала в пародийных текстах, которые выявляли особенности их стиля. Однажды подруга Елизаветы Васильевны принесла книгу сонетов Луизы Лабе, известной французской поэтессы XVI века. Несмотря на мой нежный возраст, чтение ее любовной лирики приводило меня в непонятный восторг. Похожее ощущение я нашла в воспоминаниях Марины Цветаевой о своем детстве. 

Первый из сонетов книги (о прекрасных карих глазах) я тотчас же выучила наизусть и помню его до сих пор. 

В конце апреля 1929 года в Берлин, наконец, приехал чуть окрепший Константин Сергеевич вместе с Марией Петровной и сопровождавшим его доктором Ю.Н.Чистяковым. Оттуда мы вместе отправились в Баденвейлер, а затем, на зимнее время, в Ниццу, где сняли половину виллы д'Овар (d'Auvare). 

Е.К.: Что такое d'Auvare, это имя собственное? 

К.Ф.: Это дворянская семья из Италии, у которых была своя вилла в Ницце. 

Там мы провели зиму - Константин Сергеевич, Мария Петровна, доктор Чистяков, мама, Елизавета Васильевна и я. В школу я не ходила и все интересные книжки прочитывала залпом. Как-то мне попалась немецкая антология женской поэзии с самых древних времен. Листая книгу, я увидела гравюру статуи Сапфо, а через несколько страниц наткнулась на тот самый сонет Луизы Лабе, который я знала наизусть. Читая немецкий перевод, я опять почувствовала, что под сердцем что-то так же сильно екнуло, как от чтения французского текста. Тогда я впервые сравнила оригинал с переводом - и это произвело на меня сильное впечатление. Я поняла, что перевод, особенно стихотворный, может производить такое же впечатление и приносить такие же эмоции, как и подлинник. 

Е.К.: Сколько Вам тогда было? 

К.Ф.: Восемь с половиной. 

Примерно через год я перевела на французский романс из репертуара Виктора Хенкина "Жил при дворе у короля и у прекрасный королевы веселый шут, король любил его задорные напевы..." Уже в России, учась в старших классах средней школы, я вернулась к этому переводу. Но это уже следующий этап... 

"Роза и крест", Литинститут, "Мурка", "Шумел французский камыш"... 

Е.К.: Что Вы считаете своим первым серьезным переводом? 

К.Ф.: Это как раз продолжение истории. В Москве я училась в 123-й школе Советского района, там мы подробно изучали литературу ХХ века, Брюсова и, как ни странно, поэзию Блока, которую тогда как раз не приветствовали в официальных кругах. У нас была очень увлеченная преподавательница. 

Блока я знала с детства, вечерами мама читала мне стихи Маяковского, Есенина, Блока... 

Е.К.: Наизусть читала их стихи? 

К.Ф.: Да. С Маяковским она была знакома. Они одновременно занимались живописью у художников Юона и Машкова. 

Но Блока больше читала мне бабушка - например, его детские стихи "Мальчики и девочки свечечки и вербочки понесли домой..." До тех пор в моем сознании он существовал рядом с другими поэтами, а благодаря учительнице я горячо полюбила его поэзию. В большом однотомнике Блока я увидела "Розу и крест" и зачиталась этой пьесой. Для меня это было не только замечательным поэтическим произведением, но и отголоском средневековой Франции. 

Средними веками я давно увлекалась. Еще в раннем детстве мне показывали прекрасно иллюстрированное издание "Тристана и Изольды" и пересказывали эту повесть. Примерно в девять лет я заучивала наизусть песни на старофранцузском. Во французских средних школах серьезно изучают "Песнь о Роланде", рыцарские романы, поэтому я довольно хорошо знала средневековые реалии. Я решила, что "Розу и крест" надо вернуть во французскую литературу, и в 10-м классе увлеченно начала ее переводить. Конечно, были и непростые моменты, но я не могла оторваться. Труднее всего для меня было перевести "Песню Гаэтана", ключевой момент всей пьесы. Справлюсь ли я с переводом "Песни..." - стало для меня своеобразным "быть или не быть". От напряжения у меня начались ночные галлюцинации. В школе я всегда была очень самолюбива, прилежно занималась, чтобы получать хорошие отметки. А тут не смогла отвечать на уроки, ничего не видела. Меня отослали домой. Две недели я провела дома и за это время полностью перевела "Песню Гаэтана". 

В то время этот перевод был совершенно бесперспективным - его бы не напечатали. В 10-м классе я перевела только два акта. По окончании десятилетки я поступила в МИФЛИ (Московский Институт философии, литературы, истории). Через год началась война, и Институт эвакуировали в Ташкент, а я с семьей осталась в Москве. Весной 1942 года я сдала экзамен на 2-ой курс Литинститута им.Горького, единственного московского вуза, насколько мне известно, который не эвакуировался. 

Е.К.: В Литинституе Вы учились на каком отделении? 

К.Ф.: Поэзии. В семинаре у Асеева и Сельвинского. Тогда еще в Институте не было кафедры художественного перевода. При поступлении я сдала перевод "Розы и Креста", к тому времени я закончила перевод всех 4-х актов. 

Е.К.: На промежуточном этапе Вы показывали кому-нибудь перевод этой драмы? 

К.Ф.: Да, например Татьяне Львовне Щепкиной-Куперник. Она одобрила мой перевод и пригласила меня почитать его у себя дома, в кругу гостей, среди которых мне запомнился переводчик Абрам Маркович Арго. 

Показывала Льву Соболеву, переводчику на французский, оказалось, что его покойный брат тоже переводил эту пьесу, и мы устроили чтение обоих переводов в мастерской моего отца Р.Р.Фалька. А в Литинституте отзыв о моем переводе "Розы и Креста" дал Борис Викторович Томашевский. 

Любопытно, что почти сорок лет спустя 3-й акт моего перевода "Розы и Креста" был опубликован в журнале "Советская литература" на французском языке, в спецномере, посвященном 100-летию со дня рождения А.А.Блока, вместе с моим "Послесловием переводчика" на французском языке. 

Е.К.: Какие поэты из тех, кого Вы переводили, Вам наиболее близки? 

К.Ф.: Пушкин, Баратынский, Лермонтов, Тютчев, Блок, Ахматова, Есенин... Маяковский не очень близок. 

Е.К.: Большинство произведений Вы переводили по собственной инициативе или по заказу? 

К.Ф.: Для журналов "Интернациональная литература", "Советская литература", для издательства "Литература на иностранных языках" переводила, конечно, по заказу. Но старалась не становиться штатным переводчиком, хотела сохранить свободу выбора. 

Е.К.: Что для Вас оказалось самым трудным в переводе? 

К.Ф.: Я уже рассказала, с каким трудом переводила "Песню Гаэтано" Блока. Пожалуй, это самое сложное. Тут я сделала огромный рывок, который и позволил мне впоследствии стать переводчиком-профессионалом. 

Переводить сложных писателей и поэтов мне порой было легче, чем простых. Но были и поэты, даже горячо любимые мною, которые мне совсем "не давались", например, Марина Цветаева. Прозу мне было переводить сложнее, чем стихи. Стихи я переводила в другом состоянии. Некоторые говорят, что тут нет никакой разницы, я с ними не согласна. При переводе поэзии мобилизуются все комбинирующие способности мозга, большую роль играет интуиция. Прозу я тоже переводила, например, 3-й том "Петра Первого" Алексея Толстого, пьесы Леонида Леонова, Всеволода Вишневского, Ильи Эренбурга. Но я считала себя переводчиком поэзии, это мое призвание. 

Е.К.: Что бы Вы назвали из своих любимых переводов? 

К.Ф.: Блок, Ахматова, Арсений Тарковский. Одно время с большим воодушевлением переводила Есенина, но сейчас охладела - то ли к нему, то ли к своим переводам. Конечно, Пушкин; "Русалка", "Родина" Лермонтова. Много переводила песен. 

Е.К.: Я знаю, Вы переводили"Мурку". 

К.Ф.: Да, на французское арго. Она даже звучала во Франции. 

Е.К.: Когда Вы начали переводить песни? 

К.Ф.: Я уже упоминала о моем детском переводе романса "Жил при дворе у короля и у прекрасной королевы...", который никогда не исполнялся. Мне не было тогда десяти лет. 

Во время войны меня и некоторых других переводчиков привлекло "Издательство литературы на иностранных языках" к переводу на французский язык сборника песен военного времени, озаглавленного "Пойте с нами" ("Chantez avec nous"). С тех пор я перевела более 70 песен и романсов. 

В моем переводе исполнялись у нас, например, "Вернись, я все прощу", "Подмосковные вечера"... 

Е.К.: Большинство песен Вы переводили по заказу? 

К.Ф.: Первое время сама выбирала. Потом много переводила для "Музгиза", для разных журналов. Например, я перевела для "Музгиза" "Сюиту о грибах" Игоря Стравинского. 

Переводила для кино - например, песню "Шумел камыш", перевод которой Леонид Гайдай включил в свой фильм "Двенадцать стульев". На съемочной площадке было много смешных эпизодов. Гайдай, например, говорил: "Внимание: Шумит французский камыш..." 

Е.К.: Существовали какие-нибудь семинары для переводчиков русской литературы на другие языки? 

К.Ф.: Нет, таких семинаров не было. В Москве, при Союзе Писателей, была группа переводчиков с русского на другие языки. Раньше таких переводчиков было довольно много - работало издательство "Литература на иностранных языках", потом "Прогресс" и "Радуга". В ЦДЛ проходили вечера, "переводческие среды", на которых, например, пели "Журавлей" Гамзатова в моем переводе. 

Е.К.: Свои работы читали уже сложившиеся переводчики? 

К.Ф.: Да, обменивались опытом. Одно время переводческие вечера в ЦДЛ проводились одновременно на 3-х языках - английском, немецком, французском. Собравшись, мы сравнивали разные переводы. Потом стало меньше людей, владеющих 3-мя языками, группа переводчиков разделилась по языкам. Сейчас таких регулярных мероприятий нет. 

О Станиславском, Шаляпине, Иветт Гильбер, отце... 

Е.К.: Каким Вам запомнился Константин Сергеевич Станиславский? 

К.Ф.: Я помню его с раннего детства. Мне не было шестнадцати, когда он умер. 

Последний раз я была в Париже в 1988-м, ездила на пятидесятилетие со дня его смерти. В Центре Жоржа Помпиду я выступала со своими воспоминаниями. В России устроили симпозиум, посвященный Станиславскому, только спустя полгода. 

Е.К.: Судя по Вашим рассказам, Вы достаточно долгое время жили вместе? 

К.Ф.: Вместе мы жили периодически. 

Е.К.: Вы, наверное, видели в его доме многих выдающихся людей? 

К.Ф.: Да, например, Шаляпина. В 1929 году он специально прилетел в Берлин навестить Константина Сергеевича, потом приезжал к нему в Ниццу. Мы виделись с ним и в Париже. 

В Баденвейлер к дедушке приезжали Мстислав Валерианович Добужинский и Александр Николаевич Бенуа. Помню известнейшего актера Сандро Моисси, навестившего его в Ницце. 

Но таких посещений было сравнительно немного - Константин Сергеевич приезжал к нам тяжело больным. По состоянию здоровья он почти не выходил из дому, целыми днями писал свои книги "Работа актера над собой", "Режиссерский план Отелло"... 

Е.К.: А чем занималась Ваша мама? Вы говорили, она училась живописи. 

К.Ф.: Она начинала как художница, сохранилось несколько ее картин, одна из них находится в картинных галереях Твери, Новгорода и Пскова. Мой отец считал, что она "буйно талантлива". Но после моего рождения она почти забросила живопись. После смерти К.С.Станиславского она стала директором-хранителем музея его имени и работала в нем до конца жизни. 

Е.К.: А где познакомились Ваши родители? 

К.Ф.: Они познакомились летом 1916-го года, когда молодая художница Кира Алексеева приехала со своей приятельницей, тоже молодой художницей Щтуцер, на этюды в Крым. В то время Роберт Фальк снял на все лето домик в винограднике близ местечка Козы и писал там пейзажи. Они поженились в 1921-м году, их брак длился один год. 

Е.К.: Вы много общались со своим отцом? 

К.Ф.: Мы жили отдельно, у него уже была другая жена. Он уехал за границу немного раньше нас, жил в Италии, в Париже, Берлине. Мы общались в Париже. Родители решили, что все выходные я буду проводить с отцом. Суббота тогда была рабочим днем, зато четверг и воскресенье я была у него и он начал давать мне уроки живописи. Наши уроки живописи возобновились, когда он в 1938-м году вернулся в Москву. 

Е.К.: Он писал Ваши портреты? 

К.Ф.: Да, несколько раз. Один из них называется "Девушка с маской". На нем я изображена в белом летнем платье второй половины XIX века, в белом чепце с незабудками и черной маской в руке. Это я надела сохранившееся платье моей прабабушки по случаю школьного бала-маскарада. Это было в 1939-м году, когда я училась в 9-м классе. 

Е.К.: Кто Вам запомнился из тех, с кем Вы были знакомы? 

К.Ф.: Многие говорят, что мне надо писать мемуары, я и сама это знаю, но пока так и не собралась. 

Помню Качалова, Книппер-Чехову, Леонидова, Кореневу, Степанову - почти всех главных актеров МХАТа. 

Когда мы еще жили в Париже, бабушка узнала, что на той самой улице, на которой мы жили, находится мастерская художника Сомова. Мы познакомились с ним, и он показывал нам свои последние работы. 

Как-то на благотворительном вечере в частном доме во Франции, в начале 1936-го года, я познакомилась с легендарной эстрадной певицей Иветт Гильбер. Она выступала на этом вечере, а в антракте я даже удостоилась беседы с ней. Это может показаться невероятным, ведь Тулуз-Лотрек писал ее знаменитый портрет в конце XIX века! 

Я знала многих писателей - Сельвинского, Асеева, Луговского, Алексея Толстого, Арсения Тарковского... 

Е.К.: Повлиял ли кто-нибудь на Ваше развитие так, что Вы изменились? 

К.Ф.: Я об этом как-то думала. Такого человека не было. С одной стороны, я довольно общительна, внешне кажется, что я поддаюсь чужому влиянию, а на самом деле - нет.