Я занялась японским на волне детского романтизма» - ссылка на интервью с переводчиком с японского Еленой Михайловной Дьяконовой

 Елена Михайловна Дьяконова - переводчик с японского языка - старого и нового. Среди переводов "Великое зерцало" (Оокагами), памятник ХI в., сборник пятистиший-танка "Спутанные волосы" Есано Акико, "Дневник, написанный латиницей" Исикава Такубоку, "Поминальное двухсотлетие" Сено Ерико, "Кухня" Банана Есимото, стихотворения Хоригути Дайгаку и др.

Русский Журнал: Как получилось, что вы заинтересовались Японией? Часто родители не хотят, чтобы дети продолжали их дело, да и сами дети, отталкиваясь от наглядных примеров, идут в другие сферы деятельности...

Елена Дьяконова: У нас вся семья - востоковеды, но как раз Японией никто не занимался. Мой отец, Михаил Михайлович Дьяконов, - иранист, историк, знаток персидского искусства, переводчик классической персидской поэзии; дядя, Игорь Михайлович, - ассириолог, крупнейший специалист по Древнему миру, историк и лингвист, замечательный переводчик, в частности, "Эпоса о Гильгамеше"; переводчиком был и отец братьев Дьяконовых, мой дед, Михаил Алексеевич, правда, переводил он с английского и норвежского. Впрочем, Дальним Востоком занимался мой двоюродный дед, академик-китаист Василий Михайлович Алексеев.

Я рано потеряла отца, поэтому его образ для меня был словно подернут дымкой. От родственников и знакомых я слышала ему бесконечные хвалы, может, даже неумеренные. Было понятно, что на людей он производил большое впечатление. Мне хотелось работать в том же русле, но на другой почве.

Мой дядя - удивительный человек, один из последних представителей почти исчезнувшей уже русской интеллигенции, я всегда думала, глядя на него: как же много мы потеряли. Поэтому тут отталкивания не было, - наоборот, желание бесконечно общаться, мы ездили к нему в Ленинград, он часто наведывался по делам в Москву, подолгу жил у нас дома.

РЖ: Что же конкретно побудило вас выбрать именно Восток?

Е.Д.: В детства меня занимала клинопись, таинственные древние письмена, своего рода шифр. Мой папа был еще и археолог, историк, лингвист. Я хорошо помню, хотя мне было 5-6 лет, как они с дядей и их общим младшим другом В.Лифшицем расшифровывали надписи на черепках, обнаруженные при раскопках в Ниссе, столице древнего Парфянского царства: "Ах, боже мой, это значит "виноградник" и т. д.

РЖ: Это происходило в квартире?

Е.Д.: Да. Они сидели за столом в кабинете и бесконечно кричали друг на друга, а все домашние ходили на цыпочках. Что происходит, было непонятно, но чувствовалось: что-то потрясающее.

РЖ: И долго это происходило, прежде чем они что-то прочитали?

Е.Д.: Да, но когда прочитали, это было такое счастье. В научной литературе все это описано, даже фотографии сохранились, где они у нас дома читают фотокопии этих надписей.

РЖ: В семье с вами разговаривали на тему будущей профессии?

Е.Д.: Нет. Я сама решила. В 1960-е была мода на Японию, я прочитала главу из лучшего японского романа Х века "Повесть о Гэндзи" в переводе академика Николая Иосифовича Конрада, и этот текст показался мне необычайно привлекательным, свежим каким-то. К тому же меня манил трудный язык, мой дедушка, папа и дядя вместе знали около 30 языков. А я где-то прочитала, что японский - самый трудный.

РЖ: Да, японский считается самым трудным, а на 2-м месте - венгерский.

Е.Д.: Ну, претендентов на первенство тут полным-полно... Как бы то ни было, я вверглась в этот язык, а потом ужасно мучилась. Оказалось, он и в самом деле тяжелейший, не дай Бог...

РЖ: До университета начали его учить?

Е.Д.: Нет. Тогда только переводы читала, работы о Японии. Мама собрала хорошую библиотеку Серебряного века, ей от первого мужа досталось много книг, и я в стихах Андрея Белого, Брюсова, Бальмонта находила японские мотивы. В 15-16 лет мне все это нравилось, и казались безумно романтичными виньетки в японском духе в тогдашних журналах и альманахах, в каких-нибудь "Записках мечтателей". Я занялась японским на волне детского романтизма, к тому же семейное влияние, но потом много раз жалела: "Надо было английский или французский..." Заниматься японским - все равно что таскать неподъемные камни, выучить его невозможно, каждый раз он другой, и едва покажется, что в чем-то разобралась, как памятник заканчивается и надо начинать все сначала... А потом - читательская аудитория-то невелика! - прочитают человек 25, скажут "Молодец!". Правда, в последнее время ценителей стало, пожалуй, побольше.

Вот мы с коллегами-японистами уже три года читаем публичные лекции в Музее кино. Японцы присылают получасовые фильмы о ритуалах, связанных с солнцем, небом, водой, рисовыми полями, о синтоистских храмах, театре Но, Кабуки, национальной музыке... Мы комментируем фильмы и отвечаем на многочисленные вопросы. Удивительно: приходит много народу, даже стоят в проходах.

РЖ: Это состоялось по инициативе Наума Клеймана, директора Музея кино?

Е.Д.: Кажется, он принимал в этом участие, но чья именно идея, не помню. Незадолго до того научное синтоистское общество оплатило издание нашей роскошной двухтомной книги "Синто: путь японских богов", ее даже отметили в Японии как первое такого рода исследование за границей. Уже потом японская телекомпания NHK, вроде нашей "Культуры", начала присылать нам замечательные короткометражки - серьезные фильмы, посвященные японским обычаям.

РЖ: В основном на ваши лекции ходит молодежь, студенты?

Е.Д.: В первых рядах вяжут старушки, видимо, они пришли на Дину Дурбин... Вообще публика разная, но вопросы задают интересные.

РЖ: Не помните наиболее интересные?

Е.Д.: Они обычно очень конкретные. Может, эти люди ходили на наши лекции, поэтому что-то знают о Японии. Или попадаются студенты-японисты - эти многое сами понимают.

А около года назад Японский фонд культуры устроил круглый стол, пригласили Григория Чхартишвили, Александра Мещерякова, Дмитрия Коваленина и меня. Тоже пришло много народу, я думала, будет человек 10... И опять были любопытные вопросы, совсем не поверхностные... К слову, Чхартишвили - отличный переводчик, у него потрясающие переводы Мисимы Юкио.

РЖ: Со временем меняется у вас взгляд на перевод, то есть - каким он должен быть?

Е.Д.: Разумеется. На первом моем переводческом опыте дядя, Игорь Михайлович Дьяконов, сам много переводивший с древних и новых языков, написал одно слово: "Гайавата!", хотя перевести я пыталась танку из старинной японской антологии "Манъесю". Про нынешние мои работы этого, по крайней мере, уже никак не скажешь. Так что перемены налицо.

Я мало размышляю о теории перевода, доверяясь скорее интуиции. Поэтому вопросом, каким должен быть перевод, задаюсь, только имея в виду конкретное стихотворение или рассказ, которые перевожу сегодня, сейчас, или памятник, вроде Оокагами - "Великого зерцала", над ним я работала больше десяти лет и думала, думала, думала... Но теперь, наверное, многое бы сделала иначе.

РЖ: Что такое, по-вашему, "идеальный" перевод? Можете привести примеры таких "идеальных" переводов?

Е.Д.: Думаю, это своего рода метафизическая удача, поэтому их практически не бывает, переводы вообще быстро устаревают, а уж идеальные... К тому же у каждого времени свое представление об идеале. Об этом замечательно писал М.Л.Гаспаров. Но удачи все-таки случаются, если, как говорится, "звезды встанут". Таков, на мой взгляд, перевод "Похвалы тени" Танидзаки Дзюнъитиро, сделанный в 30-е годы ХХ века русским эмигрантом М.П.Григорьевым. Думаю, и Пу Сун-лин (Ляо Чжай) в переводе В.М.Алексеева - "идеальный" перевод. Во всяком случае, не представляю, кто и как мог бы сделать лучше.

РЖ: Сказывается, на ваш взгляд, время, в котором живет переводчик, в японистике и, в частности, в художественном переводе с японского?

Е.Д.: И японистика как наука, и перевод с японского почти всегда с наукой тесно связанный, поскольку является одним из существенных элементов научного исследования, - разумеется, меняются с годами и несут на себе печать времени - в подходах и концепциях, в языке, в выборе объектов для изучения и для перевода. Что-то меняется в атмосфере, в самом расположении слов на странице - и вот уже перевод или научное исследование кажутся безнадежно устаревшими. Это почва, культурный слой, который дает жизнь новым переводам или исследованиям. Или другое: долгое время невозможно было напечатать поразительные переводы уже упоминавшегося М.П.Григорьева только потому, что он был эмигрантом. Точно так же и по той же причине в советской японистике "не замечали" знаменитого ученого С.Г.Елисеева.

Разумеется, обретенная свобода выбора объектов исследования и перевода не могла не сказаться самым благотворным образом на душевном состоянии ученых-переводчиков.

РЖ: Какие переводы последнего времени произвели на вас впечатление (не обязательно понравились, но чем-то запомнились)?

Е.Д.: В питерском издательстве "Гиперион" сейчас выходит серия "Японская классическая библиотека. ХХ век". Составляя том (он вышел в минувшем, 2002-м году) великого писателя Мори Огай, я в который уже раз с восхищением перечитала "Семейство Абэ" в переводе Г.Ивановой. Перевод сделан давно, но это, пожалуй, самое свежее мое впечатление в этой области.

Очень люблю перевод одного из дневников поэта Мацуо Басе, сделанный известным переводчиком Виктором Сановичем; его опубликовала "Независимая газета", и он как-то канул, к сожалению, почти не замеченный специалистами. Прочла с волнением сочинения японского буддийского мыслителя Синрана в переводах того же Сановича. Они напечатаны только в японском университетском журнальчике, а потому, увы, практически неизвестны в России.

А недавно попался в "Иностранке" перевод американского романа "Принц Вест-Эндский", выполненный В.П.Голышевым, по-моему, это удивительная работа.

РЖ: Не испытываете страх, приступая к новой работе?

Е.Д.: Всегда. Страшно не понять японский текст, страшно не суметь донести свое понимание до русского читателя. Поэтому откладываю начало работы "до последнего", а потом сбиваюсь с ног, но все равно нарушаю издательские сроки. Тут уж вряд ли удастся что-нибудь изменить.

РЖ: А переводя, ищете соответствия в отечественной литературе?

Е.Д.: Ищу, но, пожалуй, не впрямую. Недавно переводила поэтессу начала ХХ века Есано Акико. В 22 года она приехала из провинции в Токио, написала несколько стихотворений, первое опубликовала в 1900 году и прославилась за одну ночь. Писала она классические танка, но в стихах ее было столько страсти, что тогдашнее общество они поразили небывалой свободой и даже эротичностью. Дело в том, что она увела из семьи своего будущего мужа, что по тем временам было неслыханно. Этот бурный роман и напитал стихи Есано Акико безумным любовным огнем, они буквально потрясали читателей. Они и сейчас звучат абсолютно современно, хотя эротики, на нынешний вкус, в них нет и помину.

Это, скорее, такая, я бы сказала, "страстность эпохи Мэйдзи", эпохи совершенно необыкновенной. До той поры 300 лет Япония была закрыта для внешнего мира. Когда-то в древности страна, многое позаимствовав из Китая, затворилась, перерабатывая новое, но и храня свою самобытность. Случались периоды кратковременных контактов с внешним миром, но по преимуществу Япония оставалась закрытой страной, особенно для Европы. И вдруг во второй половине XIX века открылись все шлюзы - в одночасье возникли парламент, газеты, свободный стих, женщины надели платья и шляпки, появились чашки с ручками (до этого были без ручек)... За 20-30 лет Япония впитала в себя многое, но, непостижимым образом, сумела сохранила самобытность. И тут на волю вырвались страсти, это я и называю "страстностью эпохи Мэйдзи". В основном ее олицетворяла Есано Акико, и мне нужно было найти соответствия в русской литературе. По-моему, по духу ей близка Цветаева. Разумеется, параллель чрезвычайно рискованная, речь о сходстве чего-то почти и неуловимого, зыбкого...

РЖ: Ранняя или поздняя?

Е.Д.: Ранняя. Акико ведь причисляла себя к романтикам. Я стараюсь найти эмоциональные соответствия, а потом уж работа идет или нет. Этот процесс трудно описать - слова словно бы сами собой ложатся на бумагу...

РЖ: Вам встречались трудно переводимые названия? Обычно переводите название в конце работы?

Е.Д.: Начинаю переводить сразу, а в конце страшно колеблясь, принимаю отчаянное решение. "Великое зерцало" - точный перевод японского Оокагами, менять тут нечего, а вот главная книга стихов Есано Акико называется "Спутанные волосы", и это название, кажется, не слишком ласкает русский слух, намекает на какую-то неряшливость что ли. Между тем, каждый японец узнает строчку из знаменитого стихотворения Х века "Спутанные волосы на ложе любви", изысканный поэтический эротизм. Акико смело отбросила слова "на ложе любви", ведь всем все и так понятно. А я мучаюсь - книга уже в типографии, через месяц-другой должна выйти. Добавить "на ложе любви" - получится длинно, да и, что называется, все карты раскроешь, а у Акико только намек...

РЖ: По-русски в этом образ заложена некоторая агрессия.

Е.Д.: Акико и хотела шокировать. Но никакой неопрятности не имела в виду. Правда, в современных прическах модны спутанные волосы. Впрочем, можно взять для книги заглавие следующего ее сборника - "Маленький веер". Но по-русски это несколько жеманно, хотя по-японски хорошо - у гейш маленькие веера, а эта книга о веселых кварталах. К тому же "Маленький веер" - слишком привычный японский штамп. А мне хотелось украсить книжку иллюстрациями малоизвестных в России художников эпохи Мэйдзи. Когда я была в Японии, то подобрала 35 картин. Они не похожи на знаменитые популярные - и в России - гравюры XVII-XIХ веков и вообще на японскую живопись - это порыв на Запад, но удивительно японский, какой-то японский модерн, как ни странно.

РЖ: Вы ищете аналоги только в русской литературе, да?

Е.Д.: Да. Я неплохо знаю английский, но мне в голову не приходит искать параллели в английской литературе, мысль не настроена на эту волну.

Практически ни одна японская поэтическая форма не имеет соответствий в русской поэзии. Например, танка построена на асимметрии: пять строк, тридцать один слог, пять-семь-пять-семь-пять. Потому-то у нас мало удачных переводов танка.

РЖ: А у кого они, на ваш взгляд, получились?

Е.Д.: Мне нравятся некоторые танка в переводах Веры Марковой. Она сумела воссоздать эту форму на русском языке, хотя на японское пятистишие все равно не очень похоже. Значительным явлением мне кажется перевод Виктора Сановича маленькой средневековой антологии "100 стихотворений 100 поэтов".

А вообще танка не очень дается русским переводчикам, как и английским. То, что я видела по-английски, в основном филологические переводы или авторские фантазии на тему японской экзотики. Такого рода опыты обычно заканчивается крахом. Загадка танка состоит в том, что бесконечная игра слов рождает невероятную многозначность, появляется то, что я называю "мерцанием смыслов". Чтобы дать читателю хотя бы приблизительное представление о самой возможности разного прочтения танка, академик Н.И.Конрад публиковал рядом два перевода одного и того же стихотворения, но гармония целого, конечно, разрушалась, хотя смыслы и прояснялись. Кроме того темы танка рождают ассоциации, выработанные именно японской культурой, а русской, и западной не ведомые, так что переводы танка всегда выглядят, с одной стороны, чересчур категоричными, что ли, с другой - какими-то поверхностными, обедненными.

Мне не удалось отыскать подходящей жанровой и стилевой аналогии для старинного памятника "Великое зерцало" с его единством сухих исторических фактов и литературных биографий императоров и других выдающихся людей японского средневековья. Он создан в XI веке, а описывает ретроспективно эпоху VIII-XI веков. Я изучала разные биографии, в том числе античные, китайские, но не встретила ничего похожего. Пришлось придумывать способ передавать по-русски самый тип изложения этого довольно противоречивого памятника, воспроизводя переплетение изящной словесности с исторической хроникой. Снова и снова просматриваю книжку: то кажется - получилось, а то - нет.

Перевод этого памятника оказался еще и большой научно-исследовательской работой - существует отдельная комментаторская традиция "Великого зерцала". Каждое поколение создавало свои комментарии, - есть средневековые, нового времени, современные академические, они часто противоречат друг другу, их едва не больше, чем самого текста.

Сложность для переводчика еще и в том, что автор не называет людей по именам и фамилиям, только по придворным должностям. Случается, должность занимает один человек, через несколько лет он умирает или постригается в буддийские монахи, должность переходит к другому, а в тексте по-прежнему все тот же "правый конюший" - поди разберись!.. Там тысячи действующих лиц, от императоров до случайных прохожих, текст переливается, как муар. И не так уж важно, кто все эти люди. Описывается история рода, в которой человек словно бы растворяется, - род важнее семьи, тем более - отдельного человека.

РЖ: Какая японская литература вам интересна?

Е.Д.: Я рассказала об исторических сочинениях, "повествованиях об истории", которые мне очень интересны. Одна моя статья на эту тему, написанная по-английски, есть в Интернете, в ней я пыталась показать, как японцы изображают движение истории, передачу власти и смену поколений через жизнь рода.

А еще я люблю поэзию, особенно трехстишия, которые тоже плохо поддаются переводу, хотя замечательные переводы все-таки есть. Недавно я написала толстую книгу "Теории хайку", но она пока не издана.

РЖ: У кого, по-вашему, удачно переведены хайку?

Е.Д.: Опять же у Веры Марковой.

РЖ: У вас нет ощущения, что в советское время в закрытой области художественного перевода были созданы переводческие имена-легенды? Что вы можете сказать по этому поводу о переводчиках-японистах?

Е.Д.: Когда меня спрашивают, например, про Веру Маркову, я говорю: не все ее переводы мне нравятся, не все я сравнивала с оригиналами, но о тех стихах, что знакомы мне в подлиннике, могу сказать, что хотя переводчица порой далеко отходила от оригинала, она сумела создать переводы мирового уровня. В воспоминаниях Лидии Корнеевны Чуковской есть пассаж о том, как они с Ахматовой разбирали переводы хокку. По-моему, это единственный случай, когда японские переводы попали в поле зрения такого поэта и так высоко оценены.

РЖ: Каков вклад японской литературы в мировую?

Е.Д.: В ХХ веке, думаю, весьма значительный. Во всяком случае, после столетий закрытости японская литература стала неотъемлемой частью литературы мировой - ее переводят, читают, она популярна во многих странах, в России, к примеру. Это подтвердила и Нобелевская премия Кавабата Ясунари.

Вообще - и этот феномен не раз обсуждался востоковедами - именно японская культура, такая, казалось бы, камерная, замкнутая, стала проводником Востока на Западе - китайской чайной церемонии или индийского искусства составления букетов, даже о мастерах рукопашного боя мир узнал сначала от японцев, и только потом приоткрылись китайские корни дзюдо и каратэ.

РЖ: Может, это произошло из-за большей экзотики или контактности.

Е.Д.: Думаю, второе. Япония принимает все без оговорки - календарь, икэбану, чайную церемонию - и все перерабатывает по-своему, а затем предъявляет остальному миру. Для китайской культуры характерно какое-то надменное безразличие к сопредельным народам, к тому, что находится за пределами Поднебесной (хотя китайское влияние на дальневосточный ареал огромно), - а японцы после эпохи Мэйдзи сделались необыкновенно подвижными, переимчивыми, много сил и средств отдают распространению в мире знаний о своей стране, о ее культуре.

РЖ: Насколько, с вашей точки зрения, адекватен образ Японии и всего японского, существующий в русской культуре на сегодняшний день?

Е.Д.: Меня очень интересует образ Японии в русской культуре, я написала несколько работ, и вот никак не закончу большую книжку "Японизм в русской культуре" - закрыта Ленинская библиотека. Я занималась только образом Японии в Серебряном веке, и то там материала на 20 книг!..

Конечно же, образ Японии в нашем восприятии искажен, он говорит больше о русском человеке, чем о японцах. Причем в разные эпохи он искажался по-разному, в зависимости оттого, что было нужно. Вначале увлекались экзотизмом, который пришел из Франции, Германии, Англии, но в основном через Париж, этот образ был окрашен в европейские тона. Японские цветные гравюры сначала потрясли Европу, вызвали восторг крупнейших художников, волну стилизаций и подражаний, а потом как "парижская новинка" взбудоражили художественный мир России. Долгое время образ Японии воспринимался в европейской раме, а потом характер его совершенно изменился.

РЖ: Когда, в 1920-х?

Е.Д.: Пожалуй, раньше. Благодаря символизму - "японским" стихам Бальмонта, Андрея Белого - Япония стала восприниматься как страна гармоничная и идеальная, восстановив свой древний образ счастливой земли - Опоньского царства. Русско-японская война сильно подкорректировала этот благостный образ, приблизила его к жизни. В советские времена возникли новые искажения - политико-идеологические, но, тем не менее, академик Н.И.Конрад, его школа и ученики многое сделали в научном японоведении. Кто хотел, вполне мог, читая их работы, приблизиться к пониманию подлинной Японии.

РЖ: В нашем интервью Дмитрий Коваленин говорил о японисте из одного из фильмов про Кроша. Там был показан собирательный образ советского япониста, вокруг которого древние нэцкэ, он сидит под какэмоно с иероглифами и чертит на шелке непонятные знаки с крайне замысловатым выражением лица... По мнению Коваленина, "все это было совершенно не по-японски. Японцы на самом-то деле люди простые и ни пышности, ни чванливости не любят".

Е.Д.: Может, такое впечатление было оттого, что японцы мало ездили в Россию, и у нас сложились о них вполне книжные впечатления.

РЖ: К тому же у нас переводили японскую классику и пролетарскую литературу.

Е.Д.: Да. Современная литература была представлена, главным образом, пролетарскими писателями. Однако позже в 60-70-е гг. появились в переводах В.С.Гривнина романы Кобо Абэ и Кэндзабуро Оэ - они стали открытием на довольно-таки сером тогдашнем фоне, хотя, разумеется, и сами по себе были хороши.

Что до классики, то для многих переводчиков эта была и форма своеобразного эскапизма, и единственная возможность заработка, и сделано было довольно много. Впрочем, за последние десять лет переведено гораздо больше и разнообразней, сейчас, как говорят китайцы, "расцветают все цветы".

РЖ: Да, эта область демократизировалась. К тому же Японский фонд всячески поощряет отечественную японистику. Вы упомянули про круглый стол переводчиков в апреле прошлого года, аналогичный провели и в декабре, в рамках Нон-фикшн...

Е.Д.: Переводчиков с японского мало. Это не английский, известный многим, да и англоязычная литература необозрима - каждый находит свое место: и халтурщик, подлинный мастер. Японистов всего человек 8-10, ну, в последнее время прибавилось 2-3 молодых.

Японский фонд действительно поддерживает некоторые издания и серию "Японская классическая библиотека. ХХ век", которую я составляю. Уже издано три тома, еще два ожидаются в нынешнем году.

РЖ: Из открытий последнего времени самый известный сейчас - Дмитрий Коваленин, Вадим Смоленский, Сергей и Иван Логачевы...

Е.Д.: Это все переводчики суперсовременного Мураками... Мне доводилось переводить современную литературу, и сейчас кое-что перевожу, по-моему, это сложнейшая переводческая отрасль. Классическая литература давно устоялась, она превосходно откомментирована, японцы - очень хорошие филологи, потрясающие исследователи своих текстов. А современная литература - это неологизмы, англицизмы и американизмы, жаргонная и молодежная речь, словарями тут не обойдешься. Помню, столкнулась в рассказе из школьной жизни с совершенно незнакомыми выражениями, позвонила знакомому школьнику в Токио. "Не могу вам сказать - они неприличные. Скажу маме на ушко, а уж она вам".

РЖ: И мама поделилась с вами?

Е.Д.: Да, насколько сама поняла. Она-то их прежде тоже не знала. Уличный язык проникает в литературную речь, этот происходит всюду. В переводе должна быть специализация, людям, которые занимались старыми текстами, трудно понять новую литературу. Для этого нужно жить в Японии, в гуще той жизни, сейчас есть такие возможности, но не переселяться же туда из-за этого!.. Поэтому возникают вопросы. А советоваться с японцами сложно, они не всегда могут объяснить значение слова, я много раз с этим сталкивалась. Хотя хорошо говорят по-русски, как мы с вами, но почему-то после их объяснений понятнее не становится.

РЖ: Может, для них сложно вербализовать определенные понятия?

Е.Д.: Трудно сказать. Возможно, мне не везло, хотя я советовалась с очень квалифицированными русистами. Иногда они прямо говорили: "Мы этого не знаем".

РЖ: Вероятно, раз японская культура - культура полутонов, подспудное знание им сложно выразить словами.

Е.Д.: Может, вы правы. Совсем недавно в трудном стихотворении начала ХХ века мне попалось непонятное место, и я обратилась за разъяснениями к очень уважаемому русисту, но... Он скорее согласился с моим вариантом: "Оставьте так, как сделали. Видимо, это ближе всего к оригиналу". Спрашиваю: "Видимо или точно?" - "Пожалуй, да". Вообще от японцев неразумно требовать прямых ответов: "да" и "нет", им свойственно говорить обиняками, что называется, "давать понять".

РЖ: И в современной культуре тоже?

Е.Д.: Да. Нельзя задавать прямые вопросы, а если надо что-то узнать, иди обходным путем. У меня была знакомая японка, которая решила приехать в Россию, узнав, что тут совершенно определенно говорят "да" и "нет". Перед поездкой она тренировалась: вставала очень прямо, зажмуривалась и говорила "не-е-т", "не-е-т".

РЖ: И как ей здесь, понравилось?

Е.Д.: Она пришла в полный восторг, завела друзей, ходила по театрам, съездила в Питер...

РЖ: А как японцы, интересно, объясняются в любви?

Е.Д.: Загадка. Говорят, впрямую так и не признаются, об этом надо как-то догадаться.

РЖ: А в литературе?

Е.Д.: Тоже не без сложностей. Мне не встречалось "Я тебя люблю" даже в современных романах. Да и ситуация для подобных фраз редко бывает подходящей. Например, в "Художнике лучшего мира" Кадзуо Исигуро есть сцена свидания в ресторане родителей и жениха с невестой. Жених с невестой впервые видят друг друга, надо о чем-то говорить, а общих тем не находится, за столом сидят люди разных кланов. При этом невесте полагается молчать и смотреть в пол. А дело происходит в 1960-е!

РЖ: Сейчас, наверное, все изменилось - сексуальная революция, шагающий по планете феминизм...

Е.Д.: Положение меняется, молодежь впитывает американские влияния. На улицах ведет себя...

РЖ: …Свободно.

Е.Д.: Можно сказать и посильнее. Представьте себе, что стеснительный человек в острой стрессовой ситуации вдруг начал вытворять что-то невообразимое, хотя его природная стеснительность никуда не делась. Довольно-таки причудливая картина, неправда ли?

РЖ: Чуждые стандарты легко впитываются?

Е.Д.: До определенного предела. Психологи, показывая внутренний мир японца, рисуют большую окружность, в центре которой сплошной линией чертят маленький круг. А вот у русских маленький круг - пунктиром, то есть русские пропускает в свою душу до самого дна.

РЖ: Помогает ли вам муж, тоже переводчик? Может, он выступает в роли редактора ваших текстов, дает советы?.. Знаете ли удачные семейные союзы переводчиков?

Е.Д.: Какие-то общие советы - иногда, но вообще перевод дело индивидуальное, и парность, пускай и семейная, тут мало пригодна. Разумеется, случалось, что в одной семье работали два замечательных переводчика, например, Надежда Мальцева и Евгений Витковский, но переводили они с разных языков и совершенно по-разному.

Как бы то ни было, с советами или без советов, труд переводчика нелегок, но тот, кто однажды попробовал переложить на родной язык прочитанное на чужом, вряд ли когда-нибудь откажется от этого сильнейшего искушения.